Николай Самохин: Прощание с весельем

Я стою, моргаю. Я, конечно, знаю власов, но не знаю Власа. Конкретного. О котором речь. И пытаюсь объяснить это мужчине.

— А про шпалу? — уличает он меня. — Ведь шпалу этот прохиндей Петька Казаков гнилую принес. И мерзкий свой совет без синонимов вылепил. Открытым текстом. Бабка, сказал, не… ну, не издавай, в общем звуков… Нет, я просто удивляюсь, как вам позволили. Особенно про начальника? — Тут мужчина понижает голос до полного шепота: — Про самого-то Христарадина, а?

Боже мой, не знаю я никакого Христарадина! Точно так же, как не знаю Подпругину — бывшую начальницу всего городского общепита. Мелких жуликов по телевизору показывали — точно. И я написал об этом рассказ. А с Подпругиной не был знаком.

Но мне звонит женщина, не представляется почему-то, и голосом с властными, покровительственными нотками благодарит за то, что я отважился в своей статье (так она называет мой рассказ) упомянуть эту зарвавшуюся хищницу Подпругину. Хотя и под фамилией Постромкиной.

— Но как вам удалось это опубликовать? — спрашивает она. — Или все-таки разрешили? Как бы в художественной форме? Так-так… Под суд-то не рискнули отдать — у самих рыльце в пушку. Ну, хорошо хоть в художественной… Кстати, раз уж вас к этому делу допустили: не на две дачи она наворовала, а на пять. Мы-то знаем…

Ну вот, читатель, поскольку заявлен не рассказ и обещаны отступления, давайте маленько и отступим.

Итак, они-то знают. И мы знаем. И вообще все знают. Про всё. Такой век: повальная образованность, информационный взрыв, отсутствие расстояний, ликвидация белых пятен на карте общественной жизни.

Когда-то Великий Сатирик написал про город Глупов — и открыл не город даже, а целую страну. Да что страну — эпоху! Просвещенное общество ахнуло: как?! Неужели есть такие города?! И такие градоначальники?! И такие обыватели?!.. Как же мы раньше этого не замечали? Да нет, замечали. Назвать-то почему не умели?

А другой Великий Писатель вывел фигуру хамелеона. И тоже открыл глаза публике. «А ведь и точно — хамелеон, — сказала публика. — Вот они, значит, какие, хамелеоны. И вот оно какое — хамелеонство».

Нынче век открытий миновал. Все открыто. И все известно. Всем. Профессорам и таксистам, кондитерам и студентам, директорам и домохозяйкам, танцорам и нефтяникам, плотникам и мореплавателям.

Известно:

что нельзя плевать в колодец и что тем не менее плюем;

и почему пока не можем не плевать;

и какой вред от этого плевания грядущим поколениям;

и как его при желании уменьшить;

и от чьего желания это зависит;

и почему тем, от чьего желания это зависит, невыгодно на своем желании настаивать.

Подсчитано:

сколько миллионов утоплено, сколько ржа съела, сколько в трубу вылетело, сколько прикарманено и в каком виде;

сколько бы надо в связи с этим уголовных дел возбудить, но сколько, как ни парадоксально, орденов понавешено.

Ясно как божий день:

где надо пахать и сеять и где не надо;

что обводнять, а что осушать;

где вырубать, а где взлелеивать;

на какую глубину копать и с какой скоростью заравнивать;

что внедрять и какими темпами;

чем, наконец, «государство богатеет, и как живет, и почему не надо золота ему, когда простой продукт имеет» — сорокаградусный. Впрочем, если не богатеет, а наоборот (существует и такая точка зрения) — тоже ясно почему.

Все — повторяю снова и снова — известно, подсчитано, подытожено, и никого больше ничем подобным не удивишь.

Удивляются только единственному: «Как вам это удалось?»

Мне звонит знакомый почитатель, ученый человек, экономист.

— Старик, ну ты выдал опять! — восторженно кричит он в трубку. — Мы-то, конечно, давно это знали, но ты молоток! Слушай, как тебе удается? У меня тут коллеги сидят из Баку, я им вслух прочел, так они не поверили: еще раз глазами перечитали. Прямо, говорят, это их бакинский случай — один к одному. Только географию поменять — и один к одному. Очень удивляются. Наверняка, говорят, у него «рука» где-то имеется. Сознавайся, старик, есть «рука»? Между нами.

— Есть, есть, — устало «сознаюсь» я. — Даже две.

— Как, и в Баку «рука»? — пугается знакомый. — Ну, знаешь… Тебе палец в рот не клади.

— И не надо, — отказываюсь я. — Во-первых, негигиенично, А во-вторых, откусить ведь могу.

Мне задают вопросы…

И я все чаще начинаю задавать себе вопрос: ну, а им-то, тем, которым все известно, которые знают, видят, негодуют — как им-то удается… промолчать?

Сижу за столом у приятеля — случайный гость, единственный лирик среди, так сказать, физиков. «Физиков» там трое: сам приятель, сотрудник его, равный ему по должности, молчаливый блондин, и начальник их отдела — молодой еще, вернее, моложаво выглядящий брюнет с энергичными чертами лица и превосходительной, иронической улыбкой.