Николай Самохин - Рассказы о прежней жизни

— На его поля неволит возить? — поинтересовался Пуськин.

— На евонные само собой. Но тут какая неволя? Он нас же, мужиков, нанимает. И за платой не стоит. На свои собственные велит возить — вот какая штука!

— На свои собственные какая же неволя? — не понял Иннокентий Васильевич.

— А такая… Возить-то зимой надо. Соображаешь… Сам сопли морозишь, лошаденку моришь. И всё за так, за здорово живешь.

— Почему же за так, — солидно завозражал Пуськин. — Ведь это для урожая полезно.

— Господам, может, и полезно. А мужик — он как понимает: даст бог — будешь с хлебушком, а не даст, осерчает за грехи наши — по миру пойдешь. И хоть ты тут занавозься.

— И часто он дает, бог-то?

— Дак ведь тут как… У которого хозяина землицы побольше, да пожирнее она, кормилица, — тому и даст почаще. А у которого пустоши да неудобья — такому хоть задавайся.

— Прав, выходит, барин-то! — воскликнул прозревший Пуськин. — Не злодей он вам, значит?

— Какой же злодей! — удивился собеседник. — Такого барина поискать. Богу на него молимся… Вон соседские-то, из Ильинки, нищета нищетой — избушки кольями подпирают. Вот там — злодей. Зверь, можно сказать. А у нас — что ты! Ты пройди по деревне, посмотри на дома… — он опять начал было про железные крыши, но Пуськин уже дрыгал от нетерпения коленкой — чувствовал: наступил момент.

— Так зачем же палить? Раз хороший, — чуть ли не закричал.

Собеседник не сразу ответил. Скрутил еще одну цигарку. С треском затянулся.

— Надо палить, — сказал твердо. — Барин!.. Вот потому и надо. Беспременно.

— Не вижу логики, — пробормотал Пуськин. И, опасаясь, что собеседник не поймет его, пояснил: — Резона не вижу.

— Есть резон! — убежденно ответил мужик. — Избалуется народ. Уже, считай, избаловался. Раньше он, бывало, идет навстречу — дак за полверсты шапку ломает: мое почтение, Игнат Прокопович!.. А теперь? Теперь он идет — не дышит, и бздит — не слышит. Нарочно морду воротит. Как же — ровня! Теперь у него свой дом под железом, хлеба — полные закрома, баба гладкая, ребятишки в школу бегают бесплатно… Она ведь, барыня, сама их учит. Забесплатно. Всех.

Пуськин смутно начал догадываться, что разговаривает он с типичным деревенским кулаком, и что политграмота его здесь не проходит, вовсе не воспринимается — биологически.

Тут, откуда-то из темного переулка, налетел на них странный человек — весь какой-то вертящийся: руки у него возбужденно вертелись, ноги пританцовывали, шапка, казалось, сама по голове елозила.

— Игнат?! — вскричал человек тонко. — От это раз! От это семечки! — он хотел всплеснуть руками, но промахнулся. — Мы сидим все, лампы прикрутили, извыглядывались — вот-вот, думаем, займется!.. А он тут цигарки покуривает!.. Это что жа? Это как тебя понимать?!

Игнат чего-то вдруг обозлился. Может, на заполошного этого мужика, на то, что степенную беседу тот испортил.

— Извыглядывались! — передразнил. — Ишь, ерои! Выглядывают они сидят… Вот шли бы сами и палили!

— Дак ведь!.. — растерялся мужик. — Тебе вить обчество приговорило. Значит, сполняй.

— Приговорило! — снова передразнил его Игнат. — Приговорщики! — И решил, видать, подразнить мужика: — А вот сидит человек. Ненашенский. Сторонний. И не глупой, видать, не тебе, свистодую, чета… Вот у него тоже приговор имеется: не надо барина жечь-то. Вовсе. Это как тебе покажется?

— Где человек?! — встрепенулся вихлястый. — Какой такой человек? — И близко наклонился к лицу Иннокентия Васильевича. — Да это жа!.. Это жа шпиён барский!.. Ах ты, оборотень! — и сгреб Пуськина за грудки.

Пуськин рванулся, кувыркнувшись через бревнышки. Посыпались пуговицы с косоворотки.

— Стой! — закричал мужик. — Врешь — не уйдешь!.. Игнат, забегай ему слева!

Игнат, гремя ведром, забегал слева.

Вихлястый, хрипло свистя горлом, топал за спиной.

Да куда там! Они кого догонять-то вздумали? Бывшего чемпиона межвузовской олимпиады по бегу на двести метров с барьерами. Мастера спорта. Кандидата в Олимпийскую сборную.

Иннокентий Васильевич лупил так, что, извиняемся, лапти в задницу влипали.

Бежал он в сторону леса. Вернее, подлеска, что обнаружилось при первом соприкосновении. Чтобы уберечься от лунного света, Пуськин низко пригнулся и пошел закладывать заячьи петли.

Мужики потеряли его сразу на опушке.

И сами, видать, порастерялись.

Они долго еще аукались, перемежая ауканья матерками, потом — слышно было — сошлись и, переругиваясь па ходу, поворотили назад, к деревне.