Михаил Бубеннов - Орлиная степь

Тимофей Репка кивнул в сторону стана и сказал:

— Оглянись.

От колка со всех ног бежал Петрован. Он принес бригадиру только что полученный с почтой пакет из МТС. Быстро пробежав глазами по бумаге, Леонид сообщил, опуская внезапно потемневший взгляд:

— Вот и приказ…

— О чем же?

— Краснюк отстраняет меня от работы.

— За что?!

— За самоуправство и развал бригады.

А степь уже собиралась цвести..

Глазам своим не верил Леонид. Совсем ведь недавно здесь бушевала пурга, и казалось, что все в степи погибло под снегом. А сейчас, куда ни глянь, всюду стелется ворсистый плюш молодой зелени. Полностью ожили и ощетинились крупные, похожие на кочки дернины ковыли, кистями, словно из барсучьего волоса, поднялись более мелкие дернинки типчака, а между ними густо полезло разнотравье и дружно выскочили на волю, на солнце весенние однолетники с бутонами, а то и в цвету. «Еще какая-нибудь неделя, да если будет так же тепло, — вся степь и зацветет, — подумалось Леониду.

Он остановился на небольшой гриве, огляделся: степь нежилась в мареве и тиши. Леонид опустился на одно колено, чтобы получше разглядеть да потрогать цветы белой ветреницы, и вдруг вспомнил, что когда-то обещал красавице мечтательнице Жене Звездиной прислать букет с целины. «Вот и не сдержу свое слово! — с горечью подумал Леонид. — Что же делать? Собрать вот этих, беленьких? Что уж есть…» Он быстро набрал букетик полураспустившейся ветреницы. «Да поверит ли Женя Звездина, что так скромно цветет целина?» Вдыхая едва уловимый запах ветреницы, Леонид спустился с гривки в низину, где видны были куртины тарначей. «И здесь скоро все зацветет», — удивился Леонид, войдя в тар-начи и глядя, как обильно набрали бутоны желтая акация, жимолость и таволожка, а всюду между кустами лезут ирисы и пионы. И здесь, трогая рукой бутоны на ветвях низкорослых кустарников, Леонид второй раз за день с небывалой, острой болью почувствовал, как тяжело ему покидать степь.

Приказ Краснюка не был для Леонида неожиданностью. Он ожидал этот приказ все последние дни. Мог ли Леонид забыть, какое выражение лица было у Краснюка после их разговора у пруда? Но думать о новой близкой и неизбежной беде Леониду не хотелось. Какой смысл ждать беду? Все время Леонида занимала лишь одна большая дума — о севе. Это кровное крестьянское дело, которым он собирался заняться впервые в жизни, волновало своей близостью так сильно, что он терял сон; в этом деле ему открывался все больший и больший, глубочайший смысл, великая мудрость и поэзия. Сеять — давать людям жизнь, только так и понималось им это волнующее дело. Ему было радостно думать, что в каждом зернышке урожая, который пойдет с целины по стране, будет содержаться и его, пусть и мельчайшая, долька труда. Потому приказ Краснюка был тяжел для Леонида не тем, что в какой-то мере унижал его перед бригадой (хотя и это неприятно), а тем, что отрывал от дела, к которому так горячо рвалась его душа.

Но за короткое время на целине Леонид уже привык получать и сносить удары. Сегодня, когда он держал бумагу Краснюка, опять очень своевременно и точно сработала в Леониде та чудесная пружина, которую обнаружил он в себе совсем недавно. Сегодня, пожалуй, Леонид сдержался даже без особых на то усилий, лишь сказав себе, что надо вновь держаться. Он стал, как никогда, мрачен, он почти потерял на время голос, но и только. Прошла минута внутренней борьбы, и он, спрятав в карман приказ Краснюка, сказал обычным тоном, будто ничего и не случилось:

— Ну, друзья, за дело!

Через час трактор Тимофея Репки вывел со стана к поднятой целине уже три сеялки. Почти все, кто был на стане, вышли посмотреть, как начнется сев.

— А ты больше не задерживайся — иди к Зиме. — сказал Черных Багрянову. — Не поможет — прямо в райком…

— Ох, не до жалоб сейчас!

— Знаю, но ведь надо!

— Неохота мне идти, Степаныч! — Не пойдешь — я пойду.

Перед тем как отправиться в Залесиху, Леонид некоторое время рассеянно перебирал в палатке свои вещи, а когда взялся за мешочек с отцовской пшеницей, выросшей на могиле родной деревни, чуть не вскрикнул от боли.

Вот такой же болью и теперь, в тарначах, набирающих цвет, обожгло его душу: ему решительно не хотелось расставаться со степью, где его собственным трудом и трудом его товарищей было поднято уже немало целины, расставаться с заветной мечтой посеять здесь отцовские семена — дать им большую жизнь на земле, подарить им бессмертие. «Но что делать? Ведь Зима наверняка не поможет. Разве он заставит Краснюка отменить приказ? Нет, надо в район… — Леонид думал напряженно, но без горячности, какая была свойственна ему раньше в нелегкие минуты жизни. — . Да и в районе помогут ли? Тяжба с начальством — дело нелегкое… А пока тягаешься с этой рыжей образиной — весна уйдет. Вот ведь в чем дело!» Не зная, чем унять боль души, Леонид вышел из тарначей. «Перебраться разве, пока не поздно, в другое место? — подумалось Леониду, но он тут же отверг эту мысль. — Легко сказать — перебраться! Да куда я могу уйти отсюда? От земли, которую обработал своими руками? От бригады? От могилы Кости? Нет, я должен быть здесь! Только здесь!» Поднявшись от тарначей опять на гривку, он остановился и, оглядываясь по сторонам, сказал себе вслух, рубанув рукой, твердо и даже зло: