Олег Селянкин: Вперед, гвардия!

Когда впервые вызвали всех на очистку полотна, то собирались неохотно, долго искали запропастившиеся лопаты, и многие к месту работы подоспели, когда путь уже был расчищен.

— Простите за беспокойство, — извинился старший лейтенант Гридин перед опоздавшими, приподняв шапку над потной головой.

Эта насмешка была хуже самого строгого взыскания. С тех пор, услышав, что снежные сугробы опять преградили путь поезду, матросы выбегали из кубриков, как по сигналу боевой тревоги.

Копылов выскочил на палубу. Ветер скользнул под распахнутый ватник, леденящей волной прокатился по разгоряченному телу, заставил застегнуться и потуже затянуть ремень. Копылов осмотрелся.

Железнодорожное полотно огибало неглубокую балку, состав изогнулся, и Копылов хорошо видел все платформы с катерами и классный вагон, болтавшийся в хвосте поезда. На палубах катеров стояли матрссы с лопатами в руках. Видно и старшего лейтенанта Гридина. Он, держась за поручни, одной ногой стоял на подножке вагона, а вторая повисла над насыпью.

— Скажи пожалуйста, мы быстро выскочили, а Лешенька уже прыгать приготовился, — говорит Жилин. — Только ошибся он сегодня. Пока доберется, мы весь снег раскидаем. Глянь, сколько народа высыпало, — кивнул он на катера, помолчал немного и уже другим, мечтательным тоном: — А скажи, пожалуйста, сколько людей потребуется, скажем, чтобы весь снег отсюда убрать, а?

— Смотря по тому, куда убрать, — откликается Копылов.

— Ну, скажем…

— Если тебе в загашник, то и сам справишься!

— Тьфу ты, дьявол! — беззлобно отплевывается Жилин под общий смех. — С ним по-человечески поговорить хочешь, а у него на языке одна срамота!.. Скажи, пожа-луйста, что бы было, если бы все, как ты…

— Человек за бортом! — кричит Копылов и прыгает с платформы.

— И правда, что оглашенный! — усмехается Жилин, достает кисет величиной с мешок, в который школяры кладут свои калоши, придя в школу. Потом сворачивает папиросу, прикуривает, повернувшись спиной к ветру, и подходит к Мараговскому, который стоит у рубки и, слегка прищурившись, смотрит вдаль. — А тебе, как сыну, вот что скажу: напрасно горе от ребят прячешь… Ведь есть ещё дурь у Копылова, не повыветрилась, а в кубрике-то он правду сказал. Что это у нас за семья будет, если друг от друга таиться начнем?

— Не таюсь я, — с какой-то горькой грустью сказал Мараговский. Уголки его губ чуть опустились.

— Скажи пожалуйста, а ведь у меня, почитай, такой же случай был! В один год и мать и старшего сынишку потерял…

— Уж не плакаться ли мне в жилетку?.. Слезы из меня поздно выжимать… — Мараговский засунул руки в карманы и отвернулся.

Жилин покачал головой и пробормотал чуть слышно:

— Ох, и будет с тобой хлопот, чадушко…

Паровоз все же одолел метель, тревога оказалась ложной. Копылов забрался на одну из платформ, и все снова разошлись по кубрикам. Дым повалил изо всех труб.

Много кубриков, много в них матросов, и везде своя жизнь. И если на катере Мараговского, казалось, сам воздух был насыщен грустью, тоской, то у Никишина, наоборот, царило оживление. Александр сыпал шутками, смеялся и был неистощим на смешные истории. И тоже не случайно: перед самой отправкой эшелона он получил письмо.

«Здравствуй, Саша!

Большое тебе спасибо за твое письмо! Все ребята передают тебе большой привет, поздравляют с освобождением Киева и желают боевых успехов.

У нас нового ничего нет. Только разве то, что рассказывали всем о нашей поездке. А так все по-прежнему. До свиданья, Саша!

Письмо маленькое, всего в несколько строк, но Никишин, прочитав его, перестал хмуриться и сыплет шутками.

А в классном вагоне свои разговоры, свои занятия. Здесь едут офицеры и матросы с базы Чернышева. Капитан-лейтенант Чигарев, оставшийся за командира дивизиона, с глубокомысленным видом изучает лоцманскую карту Днепра. Вернее, не изучает, а только делает вид. Ему хочется сосредоточиться, он хмурит лоб, трет его пальцами и ловит себя на том, что вот уже несколько минут смотрит на Ольгу Ковалевскую. Она устроилась у окна и что-то вяжет. Клубок ниток лежит у нее на коленях, крючок неторопливо движется в тонких пальцах. На ее лице такое спокойствие, словно не на фронт она едет, а сидит дома и поджидает мужа, который должен вот-вот прийти.

«Что у них произошло с Мишкой? — думает Чигарев, покусывая карандаш. — Перед отъездом посидели вдвоем полчаса в ее каюте, потом Мишка выскочил оттуда злой, как черт, схватил вещи и ушел на пароход. Даже рукой не помахал ей на прощанье».