Всеволод Кочетов - Секретарь обкома

Он снова отпил из стакана.

— Целый час листал я эту дребедень. Сорок три заявления на меня накатано. Мало сказать — заявления. Доносы! Форменные доносы. Чего только не насобирали! Какой только мерзости. Даже, знаешь… ещё в техникуме я учился… Было у меня там кое-что с одной девчонкой… И то вписали в мое жизнеописание. Видно, болтанул я где-нибудь, молодость вспоминая. Да, вот, мол, — написано, — каков Артамонов: развратник с детских лет. А уж то, что я вредительские планы заставляю планировать в районе, это мелкой пташечкой по всем заявлениям порхает. И кто, главное, пишет-то!.. Эх, сукины дети! Не буду тебе ничего говорить, только скажу — даже один очень ко мне близкий человек руку приложил, трижды заявлял на меня в этакой вот «письменной форме». Сел я там у них во дворе на дрова. До того тоскливо стало. «Не давал бы ты мне это читать, говорю ему. Всю душу перевернул». — «Не переживай, говорит, Артем Герасимович, а выводы для себя сделай». Взял эту папку из моих рук, да в огонь. Конец делу за номером таким-то.

Артамонов подошел к окну, взглянул вниз, на шумевшие улицы, продолжал:

— В конце года, уже в декабре, под Москвой, еду в машине по одной из фронтовых дорог. Мороз, березы в инее. Стоит на обочине знакомая фигура. В шинели, ремнем подпоясан. А все равно мешок мешком, сутулый, с обвислыми плечами, такой, каким и в пиджаках да в партикулярных пальто из бобрика хаживал. Прямо по сердцу меня ударило. «Остановись», — говорю шоферу и выскочил из машины. Улыбается. Конечно же, он, он, тот, который трижды брался за перо кляузы катать на меня и в то же время лобызал, как последний иуда, за мое здоровье чокался за моим столом! Подхожу к нему, чувствую — всего меня трясет. Он было ко мне, чуть ли не на шею… «Спокойненько, говорю, многоуважаемый. Минуточку. Читал, говорю, ваши эпистолы в РО НКВД. Большущее доставили они мне удовольствие. Эстетическое, знаете ли, удовольствие, как по форме, так и по содержанию. Никого вокруг нет, только шофер сидит в машине, он уже со мной если не огонь и воду, то через огонь-то прошел, болтать не станет. Вытащу сейчас «ТТ» из кобуры и шлепну тут тебя, рептилию земноводную, на твои две «шпалы» не посмотрю, где только ты их спроворить успел? Но делать этого, можешь не пускать в брючонки, не буду, живи, авось дойдешь когда-нибудь и до того, что на самого себя кляузу накатаешь». Плюнул я ему на валенки и уехал.

Артамонов замолчал, зло глядя в пол. Видимо, снова и снова и не в первый раз переживая давнюю тяжкую обиду.

— А что же та папка в дело не пошла во всякие нелегкие годы? — поинтересовался Василий Антонович.

— Я его тоже об этом спросил, начальника-то нашего, — ответил Артамонов. — Как же! Но он обиделся: «За кого, говорит, ты меня считаешь, Артем Герасимович? Ты, говорит, мне оскорбительных вопросов не задавай». А я ему ещё: «Оскорбительные? А чего же берег тогда весь этот хлам в сейфе, раньше не сжег?» — «Это длинный вопрос, — сказал он. — Когда-нибудь, может быть, сам поймешь, Артем Герасимович». Да, лежала подо мной этакая бомбища замедленного действия. Распухала из года, в год. Могла бы и сработать в случае чего. Учитываешь? Споткнись я на чем посерьезней, все бы тут в хозяйстве сгодилось. Вот так, Василий Антонович! Пойдем в театр, а? — сказал Артамонов неожиданно.

— Опоздали, — ответил Василий Антонович. — Девятый час.

— Жалко. Спать-то рано ещё.

— Почитать можно.

— А!.. — Артамонов махнул рукой. — Что читать? Возьмешь в руки, страницу-другую одолеешь, и готов, книжка из рук на пол.

— А я, пожалуй, пойду почитаю, — сказал Василий Антонович.

— А что у тебя там интересного?

— Монтескье. «Персидские письма». Вчера купил, в цековском киоске. Прочел несколько главок. Остроумная вещица.

— Ну, будь здоров!

— Будь здоров!

Но Василий Антонович читать не стал. Он спустился в вестибюль гостиницы, купил пару талончиков на телефонный разговор и заказал Старгород — свою квартиру и квартиру Лаврентьева. Сначала дали Лаврентьева. Рассказал ему, как был принят доклад. Просил передать все и Сергееву. Затем услышал в трубке голос Софии Павловны.

— Васенька, — говорила она бесконечно знакомым ему, милым голосом, от которого так хорошо становилось всегда на душе, — приезжай скорее, без тебя скучно очень. Шурик уехал сегодня утром в Ленинград. Он все-таки решил перебираться к нам. Слышишь? Ты как считаешь?

— Очень хорошо, считаю.

— Ну вот, приезжай, снова все соберемся вместе.

Потом он вышел на улицу Горького. Был теплый безветренный вечер. Народу на улице было полно. Он шел среди людей не торопясь, вглядывался в лица, подходил к витринам и чему-то очень радовался. Так всегда бывало, когда он издалека, не побыв несколько дней дома, поговорит по телефону с Соней.