Борис Полевой - Глубокий тыл

С детских лет понятие «комиссар» было окружено в семье ореолом романтики… Анна Калинина — комиссар… Но ведь это значило оторваться от детей, уехать из Верхневолжска! Это в разговоре легко обронить: «А детей к старикам». Ребята спать не ложатся, пока она не придет. Лена так и называет себя маминой подружкой. А Вовка, он ведь только рослый, а так совсем еще глупыш. Они остались без отца. Смеет ли она теперь лишать их матери? Конечно, старики не откажут, но разве кто-нибудь заменит мать?.. Комиссар Анна Калинина!.. Огромная это ответственность. Но за месяцы секретарства она кое-чему научилась. И большая радость от сознания, что горком пренебрег сплетнями и доверяет ей такую работу, и маленькая радость оттого, что отъезд на фронт разом перерубил бы все узлы, и тревога за детей, и волнение перед новой, почетной, незнакомой работой — все это смешалось. Взволнованная женщина не знала, что ей ответить. Но ее и не торопили.

— Видите, как оживает город? — сказал секретарь горкома. Он опустил боковое стекло — ветер дул ему в лицо, трепал выбивавшиеся из-под высокой фуражки седеющие пряди, заставлял его все время придерживать пальцами пенсне. Вдруг он крикнул шоферу: — Стой!

Пискнув тормозами, «эмка» остановилась у развороченной трамвайной линии. У места работ никого не было. Женщины, отложив лопаты, кирки, ломы, сидели в сторонке на тротуаре, в тени лип. Некоторые дремали, опустив на глаза пестрые платки, концы которых трепал ветер.

— За чем остановка? — спросил секретарь горкома.

— Из-за сварочных аппаратов, товарищ начальник, — пояснил подбежавший к машине низенький загорелый человечек с битком набитой полевой сумкой, болтавшейся у него сбоку на длинном ремне.

— Вот что, придется мне здесь остаться, — решил секретарь горкома. — Опять горкомхоз очки втирает… Ну, я до него доберусь! — И приказал шоферу: — Ты отвезешь Анну Степановну, куда ей нужно, а через час подберешь меня.

Анна всполошилась:

— А как же?..

— Думайте хорошенько… Такие вопросы на ходу не решают. Поговорите с родными, с Варварой Алексеевной обязательно посоветуйтесь… Кстати, передайте ей от меня поклон и спасибо, большое спасибо! Она знает, за что…

И вот уже он шагал через горы разворошенной земли на своих журавлиных ногах, сопровождаемый испуганно семенившим за ним загорелым человечком, направляясь к женщинам, что лежали в тени деревьев на теплом асфальте и теперь поднимались, отряхиваясь, вскакивали на ноги.

— Ну, даст он теперь этому коммунхозу прикурить! — улыбнулся шофер и спросил: — Куда везти?..

— На «Большевичку», Двадцать вторую спальню знаете?..

В знакомую дверь Анна стучала почему-то нерешительно.

— Войдите, — отозвался женский голос, показавшийся ей одновременно и знакомым и незнакомым.

На «батиной» половине никого не было. Но розовая занавеска с пышными пионами раздвинулась, и из-за нее показалась невысокая фигурка в военном.

— Галка? — вопросительно произнесла Анна, не узнав в первый момент в этом маленьком солдатике младшую племянницу,

— Так точно, курсант школы снайлеров, рядовой Галина Мюллер! — вытягиваясь по всем правилам, отрапортовала та,

— Как так, когда?

Анна даже обошла вокруг племянницы, осматривая ее. Уж очень не походил этот маленький, подтянутый, смуглый курсант на шуструю девушку, которую вся фабрика звала Галкой, на Галку-выдумщицу, Галку-крикунью, Галку — любительницу попеть и поплясать. Кудри свои она подстригла «под мальчишку». Лицо ее вытянулось, похудело. Серые глаза смотрели уже совсем по-взрослому. Даже нос, который был, разумеется, по-прежнему вздернут, не казался таким легкомысленным и вызывающим.

— Как ты надумала?

— Война, тетя Анна, уж надо воевать…

— Ну, а старики? Согласились?

— Дед ничего, только плачет, а уж с бабушкой беда, — как-то по-новому, скупо улыбаясь, ответила девушка, — бабушка все бранит: и анархистка-то я, и скандалистка-то я, и дезорганизатор-то я… Ой, уж что только было! Пойду, говорит, к вашему комиссару, скажу: ты летун, с производства, от работы удрала, чтоб из-под пушек гонять лягушек.

— А ты?

Анна все еще никак не могла свыкнуться, что вместо смешной, милой, неунывающей, энергичной девушки перед ней стоит взрослый, задумчивый, серьезный человек.

— А я уж, что ж, я уж стою насмерть: не маленькая, паспорт-то, вот он — в кармане. Решила — и уйду. Кто уж мне запретит?

Видно было, что с тёткой, которая ее не бранила и не разубеждала, девушка отводила душу. А в Анне боролись два чувства. Поступок племянницы вызывал уважение, даже обрадовал ее. И в то же время она думала о сестре Татьяне, о вдове, у которой на руках при столь трагических обстоятельствах только что погибла старшая дочь. Женя как живая виделась ей на фоне розового занавеса, стояла и, опираясь на палочку, смотрела на тетку синими, чистыми, твердыми глазами, как в то давнее утро, когда Анна вгорячах так тяжело обидела ее. И думалось: вмешайся она активно в судьбу племянницы, та, может быть, и не ушла бы на фронт, не было бы этого страшного письма, этой новой беды, потрясшей всю семью… Женю не воскресишь, и вот Галка… Может ли, смеет ли Анна, мать двоих детей, находящихся тут, в безопасности, одобрить племянницу, не попытавшись даже отговорить? И в то же время имеет ли она право отговаривать ее от того, к чему, как секретарь парткома, она поощрила бы любую другую девушку?