Борис Полевой - Глубокий тыл

Собрание пришло в движение, зашумело и многими голосами загромыхало: «Просим, просим!» Белокурая девушка, сидевшая рядом с прядильщицей, жарко зашептала ей в ухо: «Ну, миленькая, ну, золотая, ну, смотрите, как все вас любят! Скажите чего-нибудь!» А из президиума с надеждой смотрела на нее Юнона. И прядильщица не выдержала, поднялась, подошла к трибуне, для чего-то надела очки, потом сняла и, держа их в руках, обратилась к притихшему собранию:

— Вот вы тут, ребята, бюро свое трясли. Дочку мою, Юнону Шаповалову, бранили. — Прядильщица вздохнула, и в помещении стало так тихо, что вздох этот услышали даже в последних рядах. — Ну что ж, по-моему, правильно… Стойте, чему тут аплодировать?.. И не только мою Юнону, а меня, Ксению Шаповалову, больше всех критиковать надо.

Сердитым жестом отмахнувшись от вновь вспыхнувших было аплодисментов, прядильщица продолжала:

— Почему? Сейчас скажу. Вот вы, когда бегаете, палку какую-то там друг другу передаете… Как она у вас называется?

— Эстафета! — ответило несколько голосов.

— Ну вот, эстафета, правильно… Так вот должна была я эту самую эстафету ей передать… А выходит, не передала. Вот первая моя вина….

Мать сурово посмотрела на дочь. Та сидела, втянув в плечи свою красивую голову, будто на нее и впрямь сыпались невидимые удары.

— А перед тобой, дочка, я виновата, что не остерегла тебя вовремя. — Теперь тишина в зале была такая, что слышно было, как тонко жужжат веретена, отделенные многими стенами. Ксении Степановне было не по себе. Ей казалось, что не только дочь, возлагавшая на нее все надежды, но и все эти ребята и девушки ждут от нее каких-то особых, важных, нужных слов, а ей нечего им сказать, кроме этих скороспелых, тут на собрании созревших мыслей. — Ну ничего, такая у нас страна: мать прозевает — люди ребенку попасть под колеса не дадут. Не знаю, что уж она тут вам в заключительном слове скажет, — это дело ее ума и её совести, а от меня вам за урок материнское спасибо!

Будто сбросив тяжелый груз, Ксения Степановна пошла было к выходу, но, что-то вспомнив, подняла руку, показывая, что хочет добавить. И опять слышно было, как шумят веретена. Она подошла к Федору Кошелеву, что сидел на краю скамьи, выставив в проход неживую, негнущуюся ногу, опустила руку ему на плечо.

— Вот он вам тут говорил, как на фронте в партию заявления пишут. Очень хорошие это слова! Прав он: каждый договор, каждое обязательство человек должен в себе, как мать ребенка, выносить, тогда это будет сила. — И неожиданно закончила: — Была бы я, как вы, молода, была б на мне красная косынка, а в кармане комсомольский билет, — назвала бы я в секретари этого вот фронтовичка!

Будто спорый весенний дождь забарабанил по крыше, и под веселый этот шум прядильщица стала пробираться к выходу, прямая, твердая, спокойная.

Собрание продолжалось. И никому из его участников, даже Юноне Шаповаловой, не могло прийти в голову, что пока здесь закруглялись прения, принималась резолюция, обсуждались и голосовались кандидаты в комсомольский комитет, в пустой комнате терема-теремка, не зажигая света, в темноте, неподвижная и будто неживая, сидит пожилая, усталая женщина, сидит и с тоскою думает о том, что вот она, мать, долгое время своей беззаветной, слепой любовью, сама того не замечая; вредила своей дочери, портила её, свою девочку, которую она любит больше всего на свете.

В полдень Анне позвонил секретарь парткома Ситцевой фабрики. Это был фронтовик, донашивавший еще военное обмундирование и заправлявший пустой рукав за пояс гимнастерки.

— Так вот, товарищ начальник, докладываю, — весело сказал он в трубку, — в двенадцать ноль-ноль к вам прибудет наша депутация. Координаты у вас прежние? Ну так ждите. У меня все.

— А у меня не все. Может быть, все-таки объяснишь, что за таинственная депутация?

— По роду оружия — огородники. Лоскутники, как вы их изволите называть. У них вчера до самых звезд прения на огороде были. Вынесено решение, и его несут к вам… Люди, между прочим, лично вам известные…

Через полчаса в партком Ткацкой входил Степан Михайлович со своим давним приятелем Гонком. Увидев на отце длиннополый, еще мирного времени шевиотовый пиджак, похожий на сюртук замоскворецкого купца из пьесы Островского, галстук из тех, какие не завязывают, а пристегивают с помощью хомутика, Анна поняла, что привело их дело торжественное и необычайное.

— Какой ты сегодня, батя, шикарный! — сказала она, пряча улыбку. — Да вы, товарищи, садитесь, садитесь! — И она придвинула им стулья.