Иван Щеголихин - Снега метельные

«Съел?!»—торжествующе подумала она, готовая сцепиться с унылым типом, даже на кулаки пойти. Тот глянул на нее через плечо и гмыкнул.

— И нечего гмыкать! Я третий год на целине живу, и вши, к вашему сведению, еще ни одной не видела. А если какой-нибудь командированный привезет, так мы его в санобработку, в вошебойку — немедленно!

«Вот отбрила, так отбрила!»— Женя даже вздохнула от победного удовлетворения. Пусть знает целинников, гусь лапчатый.

Унылый тип сел перед Женей на лавку, и на губах его появилась улыбка.

— А ты, значит, туда за женишком, за женишком, на целину-то!

Улыбка его застыла, как на фотокарточке, неизглади­мая, непробиваемая, так бы и срубила ее тяпкой какой-нибудь, как ядовитую траву.

Женя не успела ответить. С грохотом отъехала в пазах дверь, и в купе появился четвертый пассажир, в желтом полушубке, с ободранным чемоданом, в шапке на самой макушке, черный и смуглый, как цыган. Он не сразу вошел, а постепенно, сначала занес ногу, чтобы шагнуть, но неведомая сила качнула его обратно. Громко икнув, он снова с усилием, будто вырываясь от пятерых, ринулся в купе, проскочил, сунул обшарпанный чемодан унылому на колени и сказал:

— Поехали к едрене фене! Где моя полка?!— и бурно сопя, начал стаскивать с себя полушубок. Повесил его на крюк и начал штурмовать верхнюю полку. Взо­брался сносно, ничего не сокрушив, никого не задавив, долго кряхтел там, наконец, сбросил сверху валенки с всунутыми в них портянками, и опять на колени унылому, тот едва успел освободиться от чемодана. Он прямо-таки чувствовал настроение Жени.

— Так бы и сказали, что по московскому времени. Пришел по местному, куда два часа девать?.. Ясное дело, сыграли трижды семь. Мало... Еще раз трижды семь и пива в прицеп... С подогревом. И — шумел камыш.— Простая речь его не удовлетворила, и он запел:— «Шумел камы-ыш, объя-ятый думо-ой...»

— Не шуми, браток, не шуми,— попытался успокоить его парень в гимнастерке.— Спи, давай, браток, спи, в самый раз.

— А-а, солдат, привет!—обрадовался веселый, как старому знакомому.— Знаешь, что говорил великий пол­ководец Суворов? В командировке, говорит, штык пропей, а выпить надо, понял?..

— Понял, дружок, все понял,— солдат повернулся, согнулся вдвое, дотянулся до полушубка и накрыл им подвыпившего. Тот вскоре захрапел.

Женя не стала продолжать схватку с унылым типом, высокомерно поднялась и вышла из купе.

К вечеру снег стал синеть, все ближе сливался с фиолетовым горизонтом. Темные столбы мелькали моно­тонно, усыпляюще равномерно. Постепенно исчезла в темноте степь, стушевались столбы, и в темном окне отразились желтый плафон, дверь, стекло стало ла­ковым.

Ночью в Троицке Женя выходила на перрон подышать свежим воздухом. Здесь почти никто не садился, в морозном тумане проплывали редкие пассажиры. Молча­ливый человек, весь лоснящийся, черный с головы до пят, с фонарем, похожим на маленький чертог с красным огоньком, шел возле вагонов, пригибался и постукивал по колесам нервным молоточком на длинной ручке. Круг света раскачивался и двигался рядом с ним, как цветной шар на веревочке. С вышки светила гроздь прожекторов. Размытый дымный луч косо, широким мечом упирался в перрон...

Утром Женю разбудили голоса. Поезд стоял. Отодви­нулась дверь, и в купе вошел унылый тип, заспанный и обрюзгший, будто с похмелья.

— Что на улице?— спросил сверху веселый. Из-под полушубка голос его звучал, будто из погреба.

— Не был на улице.

— Знаю, что небо, я про погоду спрашиваю.

— Зима,— ответил унылый тип. Так, со смеха, начался новый день.

Неуклюжий проводник, в той же черной шинели и лисьей шапке, разнес стаканы с чаем на мокром подносе, повторяя в каждом купе:

— Шай не пьешь, откуда силу возьмешь? Тридцать пять копеек стакан, развяжи живот, пей, сколько хочешь.

Попили чаю, согрелись. Сверху спустился чернявый, начал заигрывать с Женей:

— Как тебя зовут, детка? Далеко ли путь держим?

— Зовите меня на вы,— ответила Женя и не удержа­лась, ни с того ни с сего, прыснула.

Чернявый не обиделся и объявил, будет назы­вать ее Крошкой, вежливо и культурно. На следующей остановке он принес пакетик леденцов и подал Жене.

— Кушай, Крошка, я с удовольствием послушаю, как хрустят твои зубки.

Жене он нравился, он чем-то напоминал Сергея Хлынова.

Оттого, что в купе ехала Женя или скорее оттого, что беспрестанно балагурил чернявый, к полудню сюда наби­лось человек десять. Стали рассказывать случаи, один другого интереснее. По кругу. Кто не мог позабавить историей, должен был спеть песню, желатель­но, покороче, частушку.