Иван Щеголихин - Снега метельные

«Может быть, она уже дома? Сидит, ждет, сердит­ся»,— подумал Грачев и заторопился.

Он с надеждой открыл взвизгнувшую от мороза дверь. На столе в кухне едва тлела лампа. Попыхивая, она стреляла тонкими струйками копоти. На скрип двери вы­глянула Женя, личико жалкое, измученное.

— Это я, я,— сказал он успокоительно.

— Леонид Петрович, я хочу вам...— пролепетала Женя.

— Что?— выпалил он так поспешно, что испугал ее.

— Я хочу попросить вас... Можно мне домой уехать? Хотя бы на праздники?

— Какие праздники?— переспросил он недоуменно.— А-а, на Седьмое ноября? Я думаю, можно. Только дого­воритесь, чтобы за вас подежурили.

Сашка спал на диване, раскинув руки, без подушки, в лыжном костюмчике. Устал, набегался, а раздеть и уло­жить в постель некому. Отец, тихонько бормоча ласковую бессмыслицу, осторожно перенес его в кроватку.

«Вот и снова мы остались вдвоем...»

Он погасил лампу и прилег на диван. Встречать се­годня жену в нижнем белье показалось ему в высшей сте­пени глупым и унизительным. Заложил руки за голову, но лежать не мог, поднялся и стал ходить из угла в угол, неслышно ступая, чтобы не выдать своей маяты перед Женей. «Почему-то она сегодня не в себе...» Три шага в одну сторону, три в другую.

Сейчас он думал об Ирине плохо, так же плохо, как в самом начале, еще в городской больнице. Увидев ее впервые, он решил, именно такие женщины, как она, приносят людям несчастье. И сами никогда не бывают счастливы, сами страдают, прежде всего. Именно этим — своим страданием, глубоким, искренним — она и при­влекла Грачева...

Постоял возле окна. Закрыл глаза и представил вдруг ее белое тело в теплой душной темноте чужой ком­наты.

В доме стояла поистине гробовая тишина. От окна тянуло стылым степным бездорожьем, глубинкой.

Вспомнив начало, город, больницу, санитарный само­лет, операцию в поселке, ее срыв, их отъезд вместе, он пошел дальше по веренице дней и событий и только сей­час, причем без особого напряжения, только сейчас по­нял, когда и что именно прозевал, проворонил.

Два года назад, вьюжным вечером привезли в боль­ницу шофера с прободной язвой желудка. Требовалась срочная и довольно сложная операция. Разыгрался бу­ран, самолеты не вылетали на вызов, и Грачев решил оперировать сам.

Ирина кипятила инструменты, санитарка в операци­онной протирала пол раствором хлорамина, он уже вы­мыл руки, когда прибежала почтальонша с радиограм­мой: в совхозе имени Фрунзе второй день не может раз­родиться молодая женщина.

Немало сложных положений возникало здесь в боль­ничной работе Грачева, но такого — и придумать трудно.

Мела пурга. Почтальонша, девочка лет пятнадцати, в больших, обросших снегом валенках стояла у входа и, сняв варежки, дула на красные озябшие руки. Она ждала ответа. Пурга мела беспросветно, шуршала по синим стеклам, слепила окна. На дворе стояла темень, как за Полярным кругом, в больнице днем горело электри­чество.

Хирург стоял с этой радиограммой в руках и медлен­но покачивался с носка на пятку. Он знал, в совхозе имени Фрунзе не было пока ни одного медика, не было ничего медицинского, кроме полевой аптечки в сумке с красным крестом. Даже повивальной бабки не было, по­скольку там жили одни только комсомольцы-целинники. Связь — только по рации. Но принимать тяжелые роды, командуя за 30 километров, бессмысленно и пре­ступно.

А здесь больной шофер, если ему не сделать операцию сейчас же, погибнет через несколько часов от перитони­та. По вине врача. Но и там могла умереть женщина без врачебной помощи и вместе с собой увести в могилу вто­рую нарождающуюся жизнь.

Грачев молча показал радиограмму Ирине, акушер­ке. Ирина быстро пробежала строчки глазами, покача­ла головой и вопросительно на него посмотрела. Он мол­чал, ждал, что она скажет. Она же поняла его молчание сразу, иначе он вообще бы ничего ей не стал показывать.

— Если бы кто-нибудь подвез меня,— сказала она, глядя в сторону, на синее окно с белой каймой инея по углам.— Если бы кто-нибудь нашелся.

— Тридцать километров — пустяк,— сказал Гра­чев.— Минут сорок езды, если по хорошей дороге. Но где она сейчас, дорога...

Мог ли он в такую минуту избавить ее от этой поезд­ки, пощадить, а потом оправдаться, сославшись на ситу­ацию, действительно чрезвычайно тяжелую?

Не мог... Ни тогда, ни потом, никогда. Не мог поща­дить, не мог пожалеть ни ее, любимую, и никого другого, самого дорогого, самого родного и близкого человека, допустим, сына — послал бы.