Владимир Кормер: Человек плюс машина

Кажется, после одного из таких задушевных разговоров главного конструктора и увезли прямо с ВЦ в нашу городскую больницу. И, кажется, примерно тогда же в вычислительный центр стал захаживать наш Иван Иванович Кольев. Я помню это и потому, что и мы с ним подружились, пожалуй, именно в это самое время. Я еще позвал его впервые к нам в гости покормить домашним обедом, пригреть немножко, чтобы побыл он в человеческой обстановке (жил-то ведь он один, и близких людей у него, кроме Эль-К, никого в городе не было); а он за столом вдруг и пустился распространяться насчет Системы, возможных изменений, которые могут быть внесены в отдельные узлы, насчет новых обстоятельств по пуску, до болезни главного конструктора. Я удивлялся: откуда такая осведомленность? Спрашиваю его: «Что это, и вы, Иван Иванович, поддались общему психозу?» А он внезапно покраснел, засмущался и беседу на что-то другое перевел. Я, повторяю, этому удивился, но не так чтобы очень: у нас все тогда были так или иначе в курсе дела, что там творится с Системой, а у многих даже привычкой стало обязательно в вычислительный центр забегать днем; кое-кто там часами околачивался. Некоторые любители, способные к технике и электронике, порою и реально что-то там такое даже руками делали, другие, понятно, больше советами помогали, а кое-кто и просто посиживал-покуривал, болтал о том о сем — вроде клуба своеобразного получалось. С машины их не прогоняли, наладчиков самих тоска брала сутками в схемах ковыряться, да и начальство наше не протестовало, слабо надеясь: а вдруг свежий человек поможет, подскажет что-нибудь полезное, выручит — специалисты ж все-таки, физики!.. Вот я и решил тогда, что Иван Иванович к таким добровольцам и доброхотам — сам не знаю, как их назвать, — примкнул, и, между нами говоря, даже порадовался за него: не так уж, думаю, одиноко ему будет, все ж развлечение!

Но… случилось так, что доброхоты-то покрутились, покрутились вокруг машины, прокурили ее насквозь, да мало-помалу и отпали, уголок только себе слева от дверей облюбовали и там все в шахматы играли… а Иван Иванович остался! Втянулся! Сперва, как рассказывали очевидцы, стеснялся, большей частью все стоял и смотрел, потом раз попросил паяльничек и какую-то схему в две минуты переделал по-своему, отчего она и впрямь заработала лучше, чем предполагалось, потом отладил еще один блочок, который совсем уже было бросили, потом… Потом вхожу я однажды в машинный зал и глазам своим не верю: за столом Иван Иванович, подле него почтительно склонились ленинградцы, сам оправившийся только что после приступа главный конструктор в их числе. Иван Иванович по синьке, по чертежу то есть, карандашом водит и — несомненно! — им указания дает! А эти усердно кивают и от удовольствия по плечам друг друга хлопают! А наши тоже обратили внимание на эту сцену, шахматы позабыли, из своего угла таращатся, ничего понять не могут!

Весть об этом поразительном повороте событий мигом облетела весь институт. В вычислительный центр началось настоящее паломничество. И каждый посетитель убеждался, что так оно и есть: команда слушает, а Иван Иванович поясняет, дает указания, распоряжается за пультом или же сам — но опять же теперь уже в окружении нескольких помощников, как бы подмастерьев — орудует паяльничком… Обратились к главному конструктору: «Что там у вас происходит?» Тот был в замешательстве, но, как человек порядочный, честно признал: «Да, вы знаете… м-м… у Копьева есть… м-м… кое-какие идеи и… быть может… м-м… не лишенные смысла… Надо попробовать… Сам я, к сожалению, должен… лететь… м-м…. в Ленинград… Пусть в мое отсутствие Копьев… м-м…»

Он улетел, и надолго, не появлялся у нас несколько месяцев, а Иван Иванович за это время фактически стал на машине хозяином. Распоряжаться он, безусловно, не умел, «дает указания» — это я написал для красного словца, это так у нас в институте острили; делал он, по сути, все сам; хозяйничанье его в том, собственно, и выражалось, что он, никому ничего не говоря, брался за следующий, им самим намеченный кусок и доводил его «до ума», уже лишь в процессе работы объясняя остальным, чего именно он добивается. Остальные ходили за ним табуном, наверное, больше мешая ему, как это и бывает, нежели помогая, а скоро, по-моему, совсем перестали понимать, каким путем он идет, упустили нить, логику его действий и переключились целиком на такелажные и подсобные работы.

Иван Иванович день ото дня все сильнее взвинчивал темпы (таково было общее, не только мое впечатление), из вычислительного центра почти не выходил, в свою лабораторию являться, не спросясь ни у кого, перестал, по залу или, если ему нужно было зачем-нибудь, по коридорам носился как вихрь — куда девались его уныло опущенные плечи, расслабленная его походка?! — волосы всклочены, лик черен, небрит, глаза горят — в институте взирали на него со страхом, заведующий отделом, в котором Иван Иванович работал, не осмеливался и заикнуться насчет того, что тот, мол, забросил свое плановое задание; на каждом ученом совете только об Иване Ивановиче и говорили: «Кто б мог подумать! Ну кто б мог подумать!..» «Конь, конь! Настоящий боевой конь! Эх, колокольчики мои, цветики степные!.. Я бы рад вас не топтать, пролетая мимо, но коня не удержать бег неукротимый!» — кричал Опанас Гельвециевич… А сверх того мало что мы могли сказать, да и что тут скажешь? Ясно только, что человек преобразился, сделался одержим, что несет его какая-то непостижимая сила, что он на гребне удачи, что его труд плодотворен, что ему воздастся… но чего, опять же, стоят эти слова? Поэтому, объединив отдел автоматизации с вычислительным центром, дирекция назначила Ивана Ивановича начальником нового подразделения, повысив ему соответственно оклад, и выделила ему новую квартиру. Иван Иванович, услышав о назначении, пожал плечами и даже не пошел благодарить директора, а от квартиры, тоже не сходя с места, отказался.