Виктор Кондырев - Сапоги — лицо офицера

— У кого нож? Не знаете, конечно! Падлючища змеиные!

Лейтенант несколько раз лупанул, как дубиной, сапогом по лежащим.

— Вы тут свои привычки забудьте! Я, может, сам кого не люблю, всяких там халдеев-иудеев! Но не резать же их! Еще раз говорю — повторится драка, весь вагон говно есть заставлю!

Он взял раненого за руку и повел в штабной вагон, к медику…

Дорога опостылела.

Вагоны мутными, загноившимися глазами смотрели на обшарпанные пейзажи, похмельным взглядом скользили по тарабарским названиям знакомых станций: Тахтамыгда, Магдагача, Тыгда… Чадный паровоз вонял тухлятиной, захирелый дым наполнял вагоны вонючей копотью, мельчайшая угольная пыль угнетала и без того прокисшее настроение.

В вагонах включили освещение.

Предстояло пережить последнюю ночь…

Приказ скрасил ожидание. Рассортировать новобранцев!

Имеющих профессию, окончивших школу или говорящих по-русски перевести с вещами в последний вагон. Сделать это быстро и не вступая в разговоры, — акция носит характер военного секрета, учинив тяжелый взгляд и сурово наморщив лоб, подчеркнул майор Залесский…

Похвастаться было нечем, и Балу горько поглядел в список.

Двое — русский и киргиз — окончили текстильный институт, десяток утверждали, что они электрики, шестеро имели десять классов. Трое называли себя механизаторами, вероятнее всего, это означало небоязливое отношение к работающему трактору. Был еще бетонщик, стропальщик, то есть обыкновенный грузчик, ветеринарный фельдшер и автогонщик. Киргизский мальчонка, хорошо говорящий по-русски, умоляюще глядел, просил поверить, он действительно участвовал в автомобильных соревнованиях и имеет справку. Балу поколебался и записал: «Знаком с вождением автомобиля в специальных условиях». Там разберутся, решил, парень завирается, какие могут быть гонки в восемнадцать лет…

Очень широкоплечий, но низенький киргиз осторожно слез с полки и заковылял в туалет.

— Эй! — крикнул Балу. — Что с ногой?

Парень не понял, но остановился.

Сержант пренебрежительно объяснил:

— Он от природы хромой. Одна нога короче на восемь сантиметров. Я уже давно заметил.

— Как так? — изумился Балу. — Его же в пехоту направили! Разве в военкомате не знали, что он колченогий?

— Он говорит, в кишлак пришла разнарядка на четверых. А кладовщик упросил военкома дать отсрочку для своего сынка. За двенадцать баранов. Ну, а этого, хоть и хромой, за жопу и на призывной пункт. Для количества, разнарядка дело святое!

— Ну, конечно! — рассмеялся Балу. — За баранов все можно обтяпать! А этого через годик комиссуют, если повезет…

Ночью, в Шимановске, последний вагон отцепили, тихо, когда все спали.

Поежившихся спросонок новобранцев построили на высокой, чтобы разгружать танки, платформе, пересчитали и увели без шума.

Прожекторы на столбах потухли, и поезд, воспользовавшись темнотой, крадучись, отошел, ускорил почему-то ход, миновал Ледяную и через два часа, вздохнув с облегчением, остановился на запасных путях в Свободном…

— С приездом, Вадим! — Толя Теличко торжественно отсалютовал кружкой.

— Ну и гадость! — сказал Казаков, жуя хлеб, намазанный икрой морских ежей.

На красивые стеклянные баночки, наполненные экзотической бурой массой, возлагались большие надежды. Каждая стоила больше, чем бутылка водки, но Казаков купил две, объяснив недовольному его легкомыслием Теличко, что в праздник встречи он намерен угостить друзей по-царски. Икра оказалась неприятного, вызывающего желание прополоскать рот, вкуса, и пришлось закусывать сырыми яйцами. Истосковавшийся по деликатесам Казаков высасывал их одно за другим.

— За что деньги ломят! — сокрушался Теличко. — Редкое говно!

Боясь обидеть, он все-таки доел свой бутерброд.

— Что я тебе скажу, Вадим? — рассказывал Теличко. — Вы только уехали, началась эта полоса… Ну просто ухнули несчастья на голову полка. Все в кучу!

Трухлявый стол, два табурета, железная кровать. Три носка на натянутой из угла в угол проволоке. Собранный чемодан в углу. Хотя до заветного дня оставался еще месяц, лейтенант заранее упаковал свои вещи, — а вдруг раньше отпустят, все может случиться, тогда схватил вещички и на поезд, не медля ни секунды.

— Сначала Корх повесился. И что странно — трезвый был… Утром Асаев зашел к нему, ищет-ищет, нет нигде. Потом увидел лестницу на чердак. Его как подтолкнуло что-то. Залез туда, смотрит — висит. Одетый, сапоги начищены, как на службу. Ни записки, ничего. Только в кассу взаимопомощи остался должен триста рублей. Но не из-за этих же копеек он покончил с собой…