Михаил Стрельцов - Журавлиное небо

Стояла ночь.

Ехали в одиноких и редких трамваях и троллейбусах запоздалые пассажиры. В городском парке возились в соснах галки, — стояла ночь. Шел по улице парень с подругой, и нежно играл в его руке карманный транзистор. Стояла ночь. И кто-то стоял под фонарем у троллейбусной остановки и читал газету. И где-то спал в какой-то квартире мальчуган, и ему снилось, что он большой, потому что стояла ночь. И не спал на стройке сторож. Он был старый, одетый в кожух, топтался у штабеля уже ненужных досок и тихо жалел, что их нужно отдавать на дрова; а из досок добрые вышли б забор или крыльцо. Стояла ночь, — и сторожу вспоминалась деревня его детства.

Летели ночью над городом журавли.

Стояла ночь, и я стоял под высокой ночью на весенней земле.

О, летите, журавли, летите своим Млечным Путем, веселым и шумным, как ледоход! И весеннюю радость трубите над темной весенней землей. Не спрашиваю, в каком краю оставили вы мои годы, знаю, сколько их было, и не спрашиваю, сколько их будет.

Стоит ночь, и я стою под высокой ночью на весенней земле.

Текут реки в моря, и растут в небо деревья. Текут, как реки, дороги по земле, и на синих лугах детства вырастают надежды. И вырастает радость, и Млечный Путь уплывает в вечность, и летят, летят своей млечной дорогой над темной весенней землей журавли.

Весна давно пришла в город. Но в городе весна желаннее всего в том несмелом, молодом начале, когда к ночи замерзают на тротуарах лужи, когда долго розовеет вечером небо и когда стоит над улицами синий туман, а стоп-сигналы автомашин рдеют ярко, будто грозди калины.

Было начало мая, и я пошел посмотреть на весну за город.

Дул свежий ветер, на подсохшем асфальте уже курилась пыль, и гулко хлопали в подъездах двери.

Весною всегда просторно в городе: и шум машин, и веселое погромыхивание поезда, и перезвон трамваев слышны далеко, потому что весною бывает, наверное, самое молодое эхо.

Весною громко стучит на пруду валек, и от этого тоже бывает эхо, и тот, кто жил когда-нибудь в деревне, услышит его, не выдержит и пойдет за город. Так случилось и со мной. Но в этом не было ничего обидного для города, как нет ничего обидного в том, если степенный, далекий от деревенской жизни человек в какой-то ласковый и мудрый для него день неожиданно обрадуется, скинет туфли и пойдет босиком луговой стежкой. Потому что, наверное, вся большая или вовсе незначительная мудрость в том, чтобы вовремя почувствовать, когда к тебе будет ласков и щедр тот день, и ждать его, и верить, что такой день тебе где-то отпущен.

И вот выпала теперь и мне луговая стежка, да только рано было еще идти по ней босиком.

Кончилась улица, и дальше вела через луговину стежка, еще не отвердевшая, размытая весенней водой, с подсохшей уже кое-где и потрескавшейся грязью. А за луговиной видны были маленькие домики рабочего поселка, и оттуда ветер доносил игривую прерывистую музыку.

Но что за славное местечко было тут летом! Были и вытоптанная, гулкая стежка, и трава, как на лугу, и низинки, и пасся на кочковатом клеверище, там, чуть повыше к огородам, кем-то пущенный на волю конь. Сколько раз я приходил сюда с книжкой в ту пору, когда уже время было косить, когда и вправду на луговине появлялся косарь — не на рассвете и не перед закатом, как в деревне, а в полдень, — высокий, с загорелой дочерна шеей, в порыжелых яловых сапогах и в кепке, но без рубашки. Я лежал, курил, читал, уткнувшись в слепящую от солнца страницу, а он все шуршал и шуршал косой до тех пор, пока не начинала подсыхать и невыразимо хорошо пахнуть трава. А назавтра я уже перебирался ближе к прокосу, сгребал себе сколько нужно травы и снова ложился и читал, а потом приходила какая-то женщина с граблями, тоже загорелая до смуглости. Еще через день вырастал на луговине стожок, а у женщины на смуглых руках видны были белые царапины от сухого колючего сена.

И сколько раз потом брал я зимой в руки книжку и невзначай находил меж страниц сухую травинку, и тогда вспоминались и звон косы, и запах привядшей на солнце травы, и белые царапины на руках у женщины, и то, как, читая на луговине, нашел я однажды у Мопассана совсем неожиданную для себя новеллу. В той новелле была лодочка, славная лодочка, вся белая, с синей каймой вдоль борта, и она тихо-тихо плыла по спокойному дремотному морю, глубокому и синему. С берега смотрели на море красивые виллы, такие белые и все в садах, в которых росли пальмы, алоэ в вечном согласия с солнцем. А лодка все плыла и плыла, и некто Поль сказал своему приятелю: