Алим Кешоков - Вершины не спят (Книга 2)

Вчера вечером Нахо пригласил к себе Чачу проверить ее успехи в ликбезе, а заодно получить наконец со знахарки рубль за самогоноварение и рубль по самообложению. Выполнялось решение схода собрать деньги на постройку мостика через реку — дело не меньшей важности, чем справка для Лю.

Сложив морщинистые почерневшие руки на худые старушечьи колени, Чача просидела перед Нахо всю ночь. В этой позе застал ее Лю, решившись наконец войти в комнату аулсовета.

Против Чачи за столом сидел сам председатель. Перед ним лежал лист бумаги. Деревянная кобура маузера была перетянута с бедра на колени. Это всегда свидетельствовало о серьезных намерениях председателя. Лю знал, что на рукоятке револьвера на серебряной планке красуются слова: «Воронову Нахо за геройство, проявленное в боях с бандитизмом». Имя Нахо было высечено также на срезе дула, и на особо важных документах Нахо вместо печати аулсовета ставил отпечаток своего имени с именного оружия.

Удовольствие получить справку с такою печатью — вот что главным образом прельщало Лю во всем этом деле с бумагой государственной важности, и эта бумага была бы уже у него в кармане, если бы не проклятая Чача.

И вот сидят они друг против друга — Нахо и Чача, сидят и молчат. Кто кого возьмет измором? До сих пор Лю видел, что так молчат люди, играя в шахматы. Но ведь то шахматисты, а это Чача, она в шахматы не играет, она играет Нахо Вороновым, человеком, о котором говорят: «Нахо питается не чуреками, а горячим углем. Разговаривать с Нахо — все равно что искры глотать». А тут гляди, и сам молчит, и его маузер не производит на Чачу никакого впечатления.

Пристроившись на скамеечке у двери, Лю уже начинал терять терпение. И вот наконец Нахо переложил кобуру с одного колена на другое и спросил:

— Ну поняла ли ты, зачем мы вызвали тебя?

— И я поняла, и аллах понял. — Если поняла, давай рубли.

— На моем дереве не растут вместо листьев рубли, хотя на дворе уже весна. А ты знаешь, как весной бывает трудно. За зиму продуло всю лачугу, надо чинить. «Если хата за зиму стала дырявой, замажь дыры мамалыгой». А у меня в стенах дыр больше, чем на моем платье, а мамалыги нет. Говорят, в агрогороде всем будет мамалыга, а мне где достать мамалыгу? Где достать латки на платье?

— Ишь разговорилась! И агрогород приплела! Ты мне скажи вот что: ты согласна с тем, что порешил сход? Согласна с приговором?

— И я согласна, и аллах согласен. Только зачем мне этот приговор? Слава аллаху, живу я девятый десяток и всегда жила без приговоров. Зачем мне приговор теперь? Мой покойный муж...

— Вот Лю, — сказал Нахо, — сын учителя Астемира, твой учитель. Не только он, даже его отец уже не знал твоего покойного мужа. Зачем его вспоминать? Плохо, что ты забываешь свои долги. Приговор тебе ясен? Ясно тебе, за что с тебя берут штраф, зачем с тебя берут самообложение?

— И мне ясно, и аллаху.

— Значит, будешь платить?

— Нет.

— Значит, тебе все-таки неясно, — и Нахо взял со стола бумажку. — Лю, прочитай эту бумагу так, чтобы твоя ученица поняла наконец, что тут пишут.

Нахо хитрил. Он сам плохо понимал присланную в аул бумагу и теперь хотел еще разок послушать, о чем она толкует. Дело в том, что решения сходов обычно сообщались в исполком и уже оттуда присылались бумаги для исполнения.

Лю поправил ремень, одернул гимнастерку и начал читать:

— «В связи с приближением паводка от бурного таяния снегов в горах река Шхальмивокопс может стать непроходимой, и создаст помеху для школьников, живущих на левом берегу...»

— Ты слушаешь, Чача? — строго спросил Нахо, видя, что Чача начинает клевать носом.

— Слушаю, и аллах слушает.

— Так вот: «...по рублю с каждого для постройки моста». Взяла в толк?

— Взяла, и аллах взял.

— Взяла, так давай деньги.

— Аллах не дает.

— Аллах не может восстать против справедливости.

— А где же справедливость? Я не вижу ее.

— Ты не видишь, аллах видит.

— А как ты видишь, что аллах видит? Царские старшины штрафовали, и ты, советский старшина, тоже штрафуешь.

— Это не штраф — самообложение. Само об-ло-жение. Читай! Ведь теперь ты знаешь буквы. Это добровольный взнос.

При словах «ты знаешь буквы» Лю от удовольствия привскочил, а Чача сказала:

— Да, ты теперь поостерегись, я могу все написать. Могу написать больше, чем написано в этой бумаге. Ты говоришь — добровольно. Было бы добровольно, я бы не сидела здесь всю ночь, а спала бы с кошками. Где мои кошки? Может быть, они подыхают. Не слышала я, чтобы люди добровольно отдавали рубли. При царе, его полковниках и старшинах...