Петр Кириченко - Четвертый разворот

— Значит, завтра в одиннадцать, — проговорил Рогачев со вздохом. — Все и обговорим.

Рогачев замолчал, а я на цыпочках отступил в багажник и, благо люк оставался открытым, спрыгнул на бетон. Сердце мое колотилось... Обойдя самолет, я пошел в буфет, хотя к трапу подвели пассажиров.

Через полчаса мы взлетели и, развернувшись вправо, пошли с набором высоты вдоль побережья, где светлой полосой тянулись пляжи, белели высокие коробки домов. За ними начинались зеленые склоны гор, над их вершинами стояли легкие облака. Какое-то время я смотрел на все это, словно бы не веря, что три часа назад был там, внизу, на пляже среди людей, нырял, лежал на горячем песке, а теперь отдалялся от всего. Не бог весть какое открытие — все уходит в прошлое, и уходит навсегда, — и разница только в том, что самолет уносил меня стремительно, не давая времени даже обдумать. Впрочем, и это не главное: оказывается, можно было и в одном самолете лететь в разные стороны... Я повернулся к приборной доске и занялся расчетами. Все эти мысли, в сущности, давно известны, но иногда они появляются так не вовремя.

В пилотскую постучала Татьяна; Тимофей Иванович взглянул на нее через глазок и открыл дверь. Она из-за его спины протянула мне салфетку. Я быстро написал города и время пролета и вернул Татьяне. Она взглянула на меня сердито и вышла. Жаль, салфетка была совершенно чистой; обычно она писала мне внизу ничего не значившие слова: «Это — я!» или же: «Как ты там?» Однажды она нарисовала двух человечков, которые не то танцевали, не то шли куда-то, взявшись за руки. Я обвел их двойной рамкой и подписал: «Шедевр». Смешно, но теперь я бы радовался и этому. Известно, потерявши — плачем.

Рогачев был говорливее обычного: он перекинулся несколькими словами с Санычем, спросил о чем-то механика и весело пристукнул ногой по педали. Лицо Тимофея Ивановича сияло от счастья и говорило, что командир сегодня вполне доволен жизнью.

— Как идем? — спросил он, подумав, что не следует обделять вниманием и меня. — Нормально?

— Как учили — строго по расчету.

— Я выйду на пару минут, — сказал он, выбираясь из кресла, и добавил: — Саныч!

— Принял! — откликнулся Саныч. — Весь внимание!

И положил руки на штурвал.

Обычно, когда Рогачев выходил, передавая ему управление, он шутя говорил: «Ем глазами горизонт!» — но сегодня, видать, не был расположен к шуткам. Возможно, ему не хотелось возвращаться домой.

Я на удивление спокойно воспринял то, что Рогачев отправился к Татьяне, хотя и не понимал, зачем ему выходить, если и так все решено. Возможно, он не досказал чего-то или же хотел увидеть ее на кухне среди контейнеров и бутылок, постоять, пошутить. Что в этом необычного? Ничего, хотя раньше я уверял себя, что он ничего не делает просто так. Легче ведь предположить, что ему надо выйти в туалет, и не ломать голову сложностями. Думая об этом, я смотрел в локатор, поджидая момент начала разворота — мы подходили к Анапе. Или же он решил не оставлять ее надолго? Об этом же думал вчера и я, и тут мне пришло в голову, что мы решаем судьбы других людей, даже не спрашивая их об этом. Интересно получалось...

— Разворот! — предупредил я Саныча и повернул задатчик курса.

Самолет плавно вошел в крен, оставляя слева Анапу и разворачиваясь на север; теперь под нами стелилась рваная облачность, справа виднелась невысокая гряда пока еще молодой кучевки. Все это я видел не однажды, а тут подумалось, что и самолет, поднявший меня в небо, и вся летная жизнь, на которую я возлагаю столько надежд, являются по сути замкнутым пространством, и выходит, что, взлетая и поднимаясь выше облаков, я не вырываюсь из обычного круга, да и не вырвусь, пожалуй; и дело не в самолетах, а во мне самом. Мне казалось, что-то трагическое таилось в жизни, а полеты только подчеркивали это. Было похоже на то, будто бы я тянулся к чему-то рукой, и, чем больше тянулся, тем дальше оно отодвигалось и... Додумать мне помешал диспетчер, он прощался с нами, потому что мы выходили из его зоны. Я поймал себя на мысли, что мне не хочется додумывать, и голос диспетчера оказался своеобразным спасением. Возможно, всем людям не хочется додумывать до конца, доходить до истины. Не знаю, но в тот момент мне хотелось услышать голос человеческий, и, нажав кнопку внутренней связи, я спросил:

— Саныч, вы не находите, что жизнь прекрасна?

— Удивительно прекрасна, — ответил он, будто ждал этого вопроса. — Жаль только, что мы не всегда об этом помним.