Владимир Кораблинов - Алые всадники

Начало было положено чугунным солдатом в маньчжурской папахе, под которым лежал конверт с доносом. Затем – оторванная флотская пуговица на ковре – от бушлата: напоминание о Чубатом, его страшном припадке, его вести о гибели ребят… Розенкрейц, наконец: так глупо упустить начальника «штаба»!

Люди приходили и уходили.

Губпродкомиссар Силаев наведывался. Тоже, вроде Лёвушки, комиссаристый, кожаный – картуз, тужурка, брюки. «Вот униформа! – подумал Алякринский. – Откуда она?»

Силаев требовал срочной ликвидации беспорядков в Зареченском уезде. «Срывают, понимаешь, работу, другим мужикам пример подают: раз Комарихе можно, почему нам нельзя? Саботируют серые министры… А результат? Знаешь, как кривая реализации продразверстки вниз ползет!»

Между прочим, проявил заботу, спросил: как быть? Может, чего из продуктишков подкинуть? Так с превеликим удовольствием… Дело житейское.

Какой-то неприятный осадок остался от громких вычурных слов, от кожаной амуниции. От того, как говорил о мужиках: серые министры, кулаки в потенции, жлобье.

Когда ушел, Алякринский записал в памятку: «Проверить личный состав продкома, начиная с его руководителя. И особенно тех, что в деревне по продразверстке».

Да, кстати: где эти «гады ползучие» собирались? В котельной губпродкома, кажется?

После Силаева пришел Богораз, рассказал о Розенкренце: дважды его видели с Капитолиной Шкуриной. Капитолина – известная всему городу красавица, прелестница – пышна, белотела, золотая коса короной, глаза синие, томные, ленивые…

Богораз мужик простой, грубоватый. Слесарь-водопроводчик. У него всё – без тонкостей, прямо, как оно есть. Он сказал: «Розенкрейцева слабина насчет бабского пола мне известна. Ну, ладно, мало тебе шлюх на Дворянской? Хоть со всеми сваляйся, ежели сифона не опасаешься… А тут – эта, ты понял? Родитель – контра из контр, брательник в прошлом годе с беляками подался, в данный момент, может, нашу кровь проливает в рядах врангелевской сволочи… Не-ет, брат, тут нам фигли-мигли всякие бросить надо, сказать напрямки косому: куда идешь? куда заворачиваешь? В какое болото катишься, Лев Розенкрейц!»

Сердито супя кустистые брови, ушел Богораз.

Любовным шашням Лёвушки Алякринский не придавал особого значения, а эту последнюю даже несколько иронически воспринял, вообразив рядом тощего, злого Розенкрейца и пышную красавицу купчиху. Другое беспокоило в Розенкрейце – методы его следовательской деятельности: очень уж скоро и складно дают показания его подследственные. Проверить надо – не рукоприкладствует ли…

Наконец Кобяков позвонил: из Болотова доставлен начальник станции Куницын. Всё написанное в анонимке подтвердилось: вагон с солью, следовавший на Царицын, пропал. Сцепщик Селезнев показал, что отцепить вагон из состава распорядился дээс Куницын.

– Сам будешь допрашивать? – спросил Кобяков.

– Сам, – трудно, долго помолчав, сказал Алякринский.

Сгущалась, сгущалась чернота.

Розенкрейц принес какие-то бумаги. Подписывая, Николай мельком взглянул на него: холодный, как лезвие ножа, косит в сторону, хлюпает трубкой.

– Землячка сейчас твоего видел, – сказал, задрожав подбородком. – Почтенный старичок… Такой субтильный, а вагон соли проглотил.

– Вот ты, монтер, этим старичком и займешься, – неожиданно меняя свое решение, Алякринский пододвинул Лёвушке папку с делом Куницына.

– Слушаюсь, – официально отчеканил Розенкрейц. – Завтра же займусь. А сегодня – разреши уйти. Дело, понимаешь… личного характера.

– Иди, – кивнул Алякринский. – Да, вот что: с мальчишкой из подвала связь держишь?

– Конечно. А что?

– Да надо бы пристроить его куда-то.

– Куда ж его пристроишь? Избаловался, вольная птица.

– Знаешь, у меня есть идея… – начал было Алякринский, но тут как-то странно, набатно грянул телефон.

– Рябов! Рябов! – тревожно задыхалась трубка. – Слушай, это ты, Миколка? Ну, не пускает же, дьявол… на, на, скажи ему!

Одышка запаленной лошади. Хриплый смех. Отрывистое восклицание. И через минуту с громом и треском вваливается запыхавшийся, разъяренный Илья.

– Илюшка! Чёртушка!

Весь еще разгоряченный схваткой с часовым, кипит, как чайник на самоварной конфорке, гневно кидает слова:

– Забюрократились, черти! Пропуск, понял, удостоверения… Куда ни сунься – ваш мандат! Ваш пропуск! Эх, город, город, каменное сердце… Я ему откровения крылатые несу, я его революционной мыслью, понял, зажигаю, а он – «будьте любезны, предъявите пропуск!» А? Это что?!