Владимир Кораблинов: Кольцо художника Валиади

Он повернулся к солдатам, что-то сказал им и, оглушительно стреляя мотором, укатил.

Конвоиры принялись водить пленных к колодцу небольшими группами, по восемь-десять человек. Колодец оказался мелкий, и вода в нем была плохая – желтая, отвратительно пахнущая керосином. Однако и такую очень скоро вычерпали до грязи, и приходилось подолгу ждать, пока она снова набежит.

Между тем стало темнеть, небо покрылось наволочью, минутный дождик пролетел, пошуршал в бурьяне. И, хотя далеко еще не все успели запастись водой, конвоиры, очевидно побоявшись наступившей темноты, перестали водить людей к колодцу.

К полуночи заметно похолодало. Несколько раз налетал такой же, как вечером, шальной дождь, но ветер стремительно гнал тучи и не давал ему разойтись. В яме было тихо. Кое-как примостясь, тесно прижавшись друг к другу, тяжелым, болезненным сном спали утомленные люди.

И лишь один Валиади не спал.

Когда стало так темно, что конвойный сверху уже не мог разглядеть, кто чем занимается в яме, Валиади приоткрыл Лизушкино лицо. Сперва он смутно различил одно лишь белое пятно, но понемногу глаза привыкли к темноте, стали угадывать черты лица – брови, чуть приоткрытый рот, прядь волос на лбу. Валиади присел на край тележки в ногах жены, точно так, как сиживал он много раз, когда она лежала дома.

Свистел ветер, время от времени швыряя на спящих обломки сухого бурьяна, пригоршни песку… Иногда кто-то глухо кашлял наверху. «Наверно, часовой», – подумал Валиади и сразу так ясно, так отчетливо представил себе всю нелепость происходящего, что вздрогнул даже. В самом деле, какая несуразица – и в том, что Лизушка умерла, и что он и несколько сотен других людей загнаны в эту яму, и что наверху, в самом сердце России, по родной русской земле ходит невесть откуда пришедший чужой человек – часовой! Но самое несуразное, самое отвратительное было то, что этот чужой человек имел кем-то данное ему право не выпускать людей из ямы и безнаказанно убивать их, а люди безропотно ему подчинялись и покорно ждали своей участи. И он, Николай Валиади, старый русский художник, никогда и ни перед кем не ломавший шапки, ни разу за всю жизнь не покрививший душой, – он тоже загнан вместе со всеми, и неведомый немецкий солдат сторожит его и может что угодно приказать и даже убить!

Все эти мысли, как столб пламени из-под рухнувшей крыши горящего дома, вырвались разом и ярко осветили тот душевный мрак, в котором все последнее время блуждал Валиади. И ясное утро в тихом переулочке вспомнилось ему, глухой Дрознесс со своими красными и оранжевыми георгинами… и старая береза, так, сдуру, поваленная тупым и злобным Эльясом…

И он окончательно понял, что должен сделать, и сделать не откладывая, сегодня же, пока не забелеет рассвет. Ему стало легко и ясно. Он весело улыбнулся и, поглядев в темноту, хитро подмигнул кому-то.

А там, наверху, табунились черно-серые тучи, ветер все яростнее, все злее посвистывал да в непроглядной тьме все надрывней, все чаще кашлял простуженный часовой.

«Ну, Лиза, – сказал Валиади, – скоро, видно, мы расстанемся. Вот доскажу тебе про крымское лето и пойду. Ничего, Лизок, не поделаешь, должен пойти, А ты лежи. Тут тебе хорошо, затишно…»

С удивлением почувствовал, что хочет есть. Да так хочет, что прямо дрожь пробирает. Такие внезапные приступы голода с ним случались. Сидит, бывало, в мастерской, работает, увлечется, ничего, кроме работы, не видит, не чувствует и вдруг – вскакивает, несется на кухню, рыщет в столе, в шкафу и с жадностью, с наслажденьем съедает все, что под руку попадется.

В темноте стал он шарить возле себя, ища мешок, задел рукой кого-то, кто-то сонно замычал, приподнял голову, и, пробормотав: «Ох, боже ты мой!» – опять заснул. «Черт! – выругался Валиади. – Где же мешок?» Наконец нащупал его под тележкой, развязал, вынул сухари. Они оказались словно каменные, их надо было бы размочить, и Валиади пожалел, что не сходил за водой. Небритый-то целый чайник притащил и предлагал ему, а он, чудак, отказался: час назад ему и в голову не приходило, что так захочется есть. «Да термос-то!» – внезапно осенило. Горячий чай, сухари, – необычайно вкусной показалась ему еда, но в то же время и стыдно сделалось перед женой.

«Извини меня, Лизушка, за эту чертову мою прожорливость! – виновато сказал. – Я ей и сам не рад… Впрочем, знаешь что? Я буду есть и рассказывать, хорошо? К чертям эту ночь, эту дурацкую яму, куда нас, словно овец, загнали на ночевку! К чертям всю ту нелепицу, что произошла сейчас в нашей жизни! Пусть ничего этого не будет, а только солнце, деревья, камни и море, море… изумительное, огромное, зеленовато-голубое… Смешно, кощунственно говорить так о природе, а скажу: у моря, Лиза, цвет ненатуральный, химический какой-то, анилиновый, честное слово! Впрочем, извини, я опять в сторону сбиваюсь… Крым! Все было в нем потрясающе: небо, горы, лесные заросли, нагромождение горячих, ну просто раскаленных камней, умопомрачительная масса воды, яростное солнце, которое так жгло, что иной раз казалось, будто оно шипит, ей-богу! Черт знает что!