Владимир Митыпов: Инспектор Золотой тайги

– Ну, что тебе, братец? — зевая спросил он, едва кивнув в ответ на подобострастный поклон Жухлицкого.

– Вот–с, векселек имеем представить вашему благородию,— еще раз кланяясь, отвечал посетитель, человек тихий, с кислым выражением лица.

Мясной досадливо поморщился от нудных и гнусавых звуков его голоса.

– Что, разве уже пора?

– Да–с,— Жухлицкий протянул нотариально заверенную копию документа.— Вот–с, извольте удостовериться.

Нарцисс Иринархович нехотя взял бумагу, пробежал глазами. М–да, все верно, самый наизаконнейший и бесспорный соло–вексель: «…по сему векселю повинен я уплатить… купцу Борису Борисовичу Жухлицкому двадцать пять тысяч рублей…», дата, его, Мясного, с лихим росчерком подпись — все на месте… Двадцать пять тысяч рублей — пять тысяч золотых полуимпериалов… деньги немалые.

– В самом деле… странно… Что–то запамятовал я, братец… Митька! — рявкнул он.— Водки, живо!

Где–то в недрах старинного деревянного особняка возникла суета, затопали, забегали.

– Да ты садись, братец,— сказал Мясной.— Садись, присаживайся…

– Ничего–с, мы постоим, люди маленькие,— тихим голосом отказался ростовщик.

– Что ж ты, братец? В ногах, сам знаешь, правды нет,— рассеянно обронил хозяин.

Он маялся, сильно тер руками помятое лицо, вздыхал. Жухлицкий терпеливо стоял у двери, ждал.

– Митька!! — трубно взревел хозяин, теряя терпение, и вслед за этим нехорошо помянул его мать.

Тут дверь распахнулась и рысцой вбежал Митька — пожилой отставной казак с длинными сивыми усами. В руках — поднос с графином, лафитничком, солеными огурцами, красной рыбой и краюхой ржаного хлеба. Нарцисс Иринархович раз за разом принял два лафитничка, крякнул, понюхал краюху. Увлажнившимися глазами поглядел на ростовщика.

– Может, братец, выпьешь?

– Премного благодарны–с, не потребляем–с…

– Ну, гляди… Э–э… о чем мы то бишь говорили–то?

А! — Нарцисс Иринархович хохотнул.— Понимаешь, какая закавыка получается — нету у меня сейчас денег.Нету!

Нарцисс Иринархович не врал, денег у него и вправду не было. Он основательно проигрался за минувшую зиму. К тому же он, страстный лошадник, решил завести свой конный завод, благо дело не только тешило душу, но и обещало солидный барыш. Пришлось, конечно, потратиться. В довершение всего, он третьего дня вернул карточный долг кяхтинскому купчику Титову, которого многие сильно подозревали в нечистой игре, но уличить так и не могли.

Мясной выпил еще, раздумывая, как бы выставить вон этого столь не ко времени подгадавшего посетителя.

– Да, братец,— весело сказал он.— Придется нам с тобой немного подождать. А может–таки, выпьешь, а?

Жухлицкий качнулся вперед, будто надломился на миг, и отвечал тихо, но со скрытой твердостью:

– Не могу–с, себе дороже.

– Н–да… что же с тобой делать?— задумался Мясной.— А я, понимаешь, как нарочно прикупил недавно лошадушек…— Сказал и прикусил язык: затею с конзаводом он держал в тайне — при немалых своих долгах опасался, как бы рысаки не пошли с молотка.

Однако серый ростовщик не обратил на это внимания. Он молча ждал — смиренный и непреклонный истукан.

– Да пойми ты, любезный,— снова начал Нарцисс Иринархович, вставая и в сильнейшем волнении расхаживая по кабинету.— Я ведь тебе не шематон, не голь какая–нибудь, у меня прииски свои. Золото, понимаешь?

Осенью я тебе верну с процентами. По рукам?

Жухлицкий вздохнул, переступил с ноги на ногу и отрицательно качнул головой.

– Никак невозможно–с, ваше благородие… Себе дороже.

– Эк, затвердила сорока про Якова! — досадливо буркнул Мясной.

Он вернулся за стол, выпил, захрустел огурцом. «Экий же ты, братец, собака,— думал отставной зауряд–хорунжий, из–под неприязненно заломленной брови косясь на унылую фигуру ростовщика.— Послать разве к черту? Так ведь по судам, подлец, затаскает, до долговой ямы доведет». Дело и впрямь выходило щекотливое. Именно сейчас Нарциссу Иринарховичу никак не улыбалось прослыть несостоятельным должником: подвертывалась выгодная партия — перезрелая девица, дочь богатых родителей. Надо было любой ценой отделаться от настырного бакалейщика.

Разговор получился долгий, тягостный. Правда, говорил почти один Нарцисс Иринархович, горячился, напирал. Жухлицкий же только мотал головой и бубнил свое: «Не могу–с… себе дороже… не могу–с…» Мясной в сердцах докончил графин и предложил набавить проценты. Однако и это не прельстило упрямого ростовщика. Окончательно выведенный из себя зауряд–хорунжий вдруг рявкнул: