Журнал «Юность» - Журнал `Юность`, 1973-2

И как маслом по сердцу, что ещё осень и до сессии есть ещё немножко времени…

Потом начинаешь анализировать: вроде все хорошо, место второе, катаю последнее время без срывов… А радости внутренней, когда тебе лететь хочется, когда всех любишь, все прекрасно, и лужи прекрасные, и грязь прекрасная, такой радости чтото нет. И последнее время чаще скептическая улыбка стала появляться, чем глупая, счастливая…

Счастливая, счастливая — я в любой момент могу представить ту ночь 1970 года, я закрываю глаза: все на меня бегут, все меня целуют: «бронза»…

Фигурное катание — это сенсации и традиции. Настоящую радость приносят сенсации, если они, конечно, приятные. Моя первая и до сих пор единственная сенсация — тот самый семидесятый год. Мне не надо было разбираться, довольна ли я. Радость опла через край, а я упивалась своим хорошим настроением. Потом мы закрепились на своём месте и прочно вошли в четверку лучших в мире, а также никому не уступили второе место в Союзе. К нам привыкли, и мы привыкли к своему положению.

Вот корабль, долгое плавание, и вдруг крик: «Земля!», — и все матросы рады, все счастливы, но проходит время, надо плыть дальше, а корабль задерживается сначала на десять дией, потом на двадцать, на двадцать пять дней, и эта земля начинает надоедать — когда же дальше?..

Дождь… дождь… дождь… Хорошо!

Люблю дождь.

Люблю… люблю… люблю… Дурацкое слово. Две буквы «Л», две «Ю» и одна «Б». Буква «Л» у меня ассоциируется с чем-то благородным. Ленский… Болконский… В этих фамилиях я слышу только «Л».

«Ю». Я не люблю эту букву. Юла, юнга, юннат — сплошная незрелость, неопределенность, вертлявость.

«Б». Это рабочая, простая буква. Она очень крепкая. В словах буквы крепятся к ней. Это фундамент. Она не красит, но и не портит. Ей прощают её грубость, твердолобость так же, как гадкому моллюску прощают его безобразие, когда в его раковине находят жемчужину. Я очень почтительно отношусь к букве «Б». Я ее уважаю.

А вообще мне не хватает букв и не хватает слов. Вот, например, сейчас. Прошел дождь, и на улице какой-то необыкновенный запах. Но, сколько бы я ни старалась, я не могу его передать словами.

Из букв складываются имена. Каждое тоже ассоциируется с каким-то характером. Интересно получается: рождается человек, никто не знает, как сложится его жизнь, родители дают ему одно из имён, какое им больше нравится, а потом он в это имя врастает.

Тарасову я не могу представить себе ни Верой, ни Людой, ни Леной. Только Татьяна, Таня. Это имя можно произнести очень твердо, жестко. А можно мягко и нежно. Так и Татьяна Анатольевна Тарасова, наш тренер. Она весёлая, если не грустит, добрая: если не сердится, заботливая и нежная, если обращает на тебя внимание.

Это имя звучит уверенно, непоколебимо. И Тарасова такая же. Она всегда точно знает, что ей надо делать и как. Такой мы привыкли ее видеть. Но я знаю и другую Тарасову, которая волнуется, переживает, сомневается.

Она сомневается, когда программы ещё нет, когда она ищет музыку, прослушивает километры пленки, сидит, уставясь в одну точку. Она меня тоже приучила слушать музыку не престо, а в связи со льдом: аккорд — акцент. Вот она сидит и вдруг услышит кусок, и непонятно никому, почему именно этот, почему вдруг она говорит тихо-тихо: «Ну-ка, ещё раз» — или вдруг сразу взрыв, крик, радость…

Никто не видит, как это будет, не верит, что получится, и она говорит нам, что мы ничего не понимаем, я спорю, она убеждает, и мы вдвоем уже влюбляемся в музыку, в новую программу…

Она волнуется перед соревнованиями: ходит с расчёской, с бутылкой лака, чтобы всех нас причёсывать и разок провести по своей голове, с пачкой таблеток и пачкой сигарет (от сигарет болит голова, от таблеток вообще-то тоже не проходит), и вся красная и молчит…

Перед стартом всем нам, всем её ребятам, надо видеть её за бортом. Я, когда катаюсь, на Тарасову смотреть не могу, я вообще не могу видеть никого, когда катаюсь. Я её не вижу, но очень чувствую, и если я о чем-то думаю — а я редко думаю на льду, мне это мешает, — то представляю Таню, как она в трудный момент говорит: «Выдохни». Мы катаемся один раз за вечер, а она со всеми нами, дышит, где надо, она с Ирой Черняевой прыгает, Ирке тяжело прыгать, а ей еще тяжелее.

Как она нас встречает со льда: выходим, и скорее бы обняться, ни у неё сил нет, ни у нас, кто кого держит, непонятно. Мы целуемся, и в этом поцелуе всё — окончательное примирение, все ссоры позади, мы со всем согласны.