Агния Кузнецова (Маркова) - Мы из Коршуна

Подошел автобус. Толпа прилетевших хлынула в раскрытые двери. Саша и Варвара Сергеевна устроились в задних рядах.

– А Вера? – продолжала расспрашивать Варвара Сергеевна.

– Ой! Я забыла сказать вам – у нее же умерла мама. Из интерната она теперь ушла. Живет с бабушкой.

– Ну, а Ваня? – мельком взглянув на Сашу, негромко спросила Варвара Сергеевна. – Иван Иванович?

По вспыхнувшему лицу, по зажегшимся искрам в глазах Варвара Сергеевна поняла, что дружба Саши и Вани продолжается.

– Ваня? Он все Коршун благоустраивает. Недавно у нас парикмахерскую открыли. А то надо было ездить в Брусничное. Видели бы вы, как Ваня ссорился с председателем поселкового Совета! Тот говорит, что на очереди другие, более важные мероприятия, а Иван Иванович ему: «Нам, молодежи, парикмахерская нужна немедленно!» Ну, и убедил все же. Работает теперь и дамский и мужской парикмахер. Помните домишко старый около ворот Итальянского парка? Вот его подновили, утеплили и вывеску повесили: «Парикмахерская». Очень здорово!

Саша замолчала, поглядела в окно. Автобус бежал по дороге, освещенной фонарями и фарами. Справа и слева мелькали темные силуэты деревьев.

Вспомнился Саше неожиданный приезд в родной дом. Мать обрадовалась сбывающимся мечтам дочери, а отец призадумался над своим скептическим отношением к ее будущему.

Вспомнилась и последняя встреча с Ваней.

На рассвете она улетала в Москву. А ночь, всю ночь от вечерней до утренней зари, они бродили по осеннему парку. Где-то на высоком стволе, в длинной, по-летнему зеленой хвое кедра, ухал филин. В тишине парка, в зарослях его, иногда звучно ломался сухой валежник под тяжестью тела какого-то зверя, забредшего сюда из тайги. Изредка с тихим шорохом, напоминающим вздох, падал с дерева высохший лист. Тихо попискивала какая-то пичужка, словно пробуя голос, чтобы запеть, но так и не запела: час не тот и время года неподходящее для птичьих песен.

Взявшись за руки, они бродили по парку то молча, то говорили совсем не то, что нужно было говорить при разлуке.

На рассвете подошли к интернату. Как было условлено, Саша влезла на завалинку, открыла форточку и позвала Веру. Та, одетая, лежала на непостланной кровати и сладко спала. Но, услышав Сашин голос, она вскочила, прокралась по коридору мимо комнаты Феклы Ивановны и открыла дверь.

Ваня взял Сашу за руку, и она вдруг заплакала, прижалась лицом к его груди.

– Не надо… Не надо, – успокаивал Ваня, нежно прикасаясь к Сашиным волосам.

Что-то очень важное надо было сказать друг другу в эту минуту, о чем-то напомнить. Но оба молчали.

– Скорее!.. – сказала Вера, выглядывая из дверей. – Кто-то идет по коридору. Может, Фекла Ивановна услышала… – И, не желая смущать Сашу и Ваню, спряталась в сенях.

Саша приподнялась на носки, обхватила руками Ванину шею, поцеловала его первым, горьким поцелуем разлуки, не оглядываясь взбежала на ступени крыльца и скрылась за дверями интерната.

Утром на брусничниковском аэродроме Сашу провожал почти весь класс. Она по лестнице поднялась в самолет. На последней ступени задержалась, оглянулась, беспомощно взмахнула рукой. Так и остались в ее памяти белесое небо, обещающее быть ясным, пламенеющий горизонт и над холмом отлично видимый глазу багровый край солнца. Мать и Вера – рядом. В их глазах слезы печали и радости за нее. Улыбающиеся Федор Алексеевич, Елена Николаевна, Славка. В стороне ото всех Ваня. Он поднимает в приветствии руку и пытается улыбнуться ей на прощание, но улыбка не получается.

Самолет долго бежит по дорожкам аэродрома, незаметно взмывает вверх. Саша смотрит в окно. Плывут внизу черные и зеленые квадраты брусничниковских полей, затем их разрезает серая лента Оби. Вот где-то среди этих изгибов реки, на берегу, стоит старый дом бакенщика… Саша смахивает слезы.

Но рядом с грустью в сердце ее поднимается радость. Разве не счастье лететь в Москву по вызову киностудии, пробовать силы свои в любимом труде, которому с юных лет решила она отдать всю себя? Дух замирает, когда думаешь, что наконец перед тобой открывается широкая дорога в жизнь.

А Коршун? Родные и друзья? Она останется им верной на всю жизнь. Она мысленно приносит клятву в том, что, когда станет актрисой, ее первой сценой будет сцена народного театра в Коршуне. Она никогда не изменит своей дружбе с Ваней, не забудет Веру. Плохо, что из Коршуна она месяцами не писала писем матери и отцу. Теперь будет писать часто, длинные письма, в которых подробно станет рассказывать о всех мелочах своей новой жизни. Матери и отцу, как никому, дороги эти мелочи.