Иван Лепин: Близкие люди

Да, пожалуй, это лучший выход: переждать, зайти к тетке Маруське. А завтра — или на Шуриковом велосипеде, или пешочком, если дождь перестанет и малость просохнет.

Да и проведать все равно нужно тетку Маруську.

И, подняв воротник плаща, нырнул из вокзальчика в холодную морось.

Я не люблю телеграмм.

Я люблю, приезжая, заявляться без стука, я люблю озорно встать на пороге и, удивив своим внезапным появлением, сказать:

— Здравствуйте вам!

Не изменил я этой привычке и теперь.

Сняв на веранде туфли и надев чистые галоши, стоявшие в уголке, тихо приоткрыл дверь и оказался в прихожей.

— Здравствуйте вам!

Тетка Маруська вздрогнула от неожиданности, уронила клубок с колен — она вязала, сидя на стуле.

— Глянь-кя-я!

Отложила спицы, вышла навстречу.

— Здравствуй, здравствуй! С рабочего?

— С него.

— Ну, раздевайся, промок, должно, увесь.

Она помогла стащить мокрый плащ, унесла его в кухню и повесила там сушить над плитой. Вернулась скоро — маленькая, подвижная, такая, какой я ее помнил и десять, и двадцать лет назад. Ее так в деревне и звали — заводная: делала она все быстро, ходила чуть ли не бегом.

— Можа, штаны намокли, так в Шуркины переоденься… А я поесть приготовлю.

Роднёй я тетке Маруське приходился дальней: ее покойный муж был мне троюродным дядей. Ну, да наш род слыл завсегда дружным, каждый двор знался даже с теми, кто приходился ему седьмой водой на киселе. Знался и привечал. Когда три мои старшие сестры разъехались из деревни и мы продали свою хату, я четыре лета подряд — все ремесленские каникулы — проводил у тетки Маруськи. Относилась она ко мне по-матерински, берегла, по воду сроду не заставляла сходить — лишь бы не беспокоить меня…

Мы сидим в кухне. Она проворно чистит картошку изрядно сточенным ножом, время от времени заглядывает в плитку — разгорается ли уголек?

— Вот приехал… — как бы в оправдание говорю я. — В отпуске был, на юге. Неделька еще осталась, дай, думаю, загляну.

— И молодцом, не забываешь своих. Наш Коля тожа так: поездит-поездит по домам отдыха, а в деревне побывать все одно гребтится. Приедет, всех сродственников обойдет…

— Он кем сейчас, Коля-то?

— Ды этим, — как его? — парторгом, на шахте. Техникум окончил, счас в институте учится. Орденом наградили…

Тетка Маруська с удовольствием рассказывала про Колю, старшего своего, искорками загорелись ее маленькие глаза — гордилась, что стал ее сын вот таким видным человеком.

— А Шурик? На заводе по-прежнему?

— Ушел было. Не сработался с мастером — придирался вроде бы он к нему. Месяца два в кочегарке был, а потом опять на станок вернулся… Ну, что еще? Анькя его в магазине, продавцом, ты мимо проходил. Дети: Наташа в четвертый класс ходит, Таня — во второй. Счас в Визовое ушли, за дикими грушами. А младший, Сережа, у соседей… Ой, горе с ним было тим летом. Чуть не обварился. На кухне, тут-та вот, чугунок с кипятком стоял. Ну, я суп готовила, Сережа игрался на полу. Потом он как попятится — да в чугунок. Ой, крику было! Думали — не выживет… Баловной дюже малый… Ну, а я вот тут по хозяйству топаю.

— А куры во дворе, утки — ваши? — перевел я разговор на другую тему.

— А чии ж? Без кур нельзя. А утенята — забота одна. Нам тут соседи дали шесть штук утиных яиц, ну, мы их и подклали под курицу. Все и вывелись, уцелели, возле колонки всё лето барахтались… А жрут, враги, не успеваю готовить. Тяжело тут уток держать, надоедают. Что и говорить — без речки. В Хорошаевке—другое дело.

Тетка Маруська уже поджарила на тяжелой чугунной сковородке сало и теперь бросала в расплавленный жир порезанную тонкими кружочками картошку. Сковородка шипела, брызгала жиром и затихла лишь тогда, когда тетка Маруська наклала картошку горкой и сверху прикрыла глубокой эмалированной миской.

Потом она фартуком вытерла табуретку, над которой чистила картошку, и присела передо мной, видно не чая посвятить меня в какую нерядовую новость. Уронила руки на колени.

— Вот что скажу еще, милай. Сенька-то мой — жив.

— Ну?

— Да. Колбаиха летося ехала из Ростова от дочери, ну и встретила его в вагоне. «Здравствуй, — говорит, — Сень!» А он: «Здравствуйте, только вы обозналися». А она: «Да как же обозналась? Вот и подбородок у тебя раздвоенный, и шрам на ухе… Сенька ты, Маруськин муж! Как же тебе не совестно укрываться?» Ну, он не выдержал, ушел из вагона… Как рассказала мне это Колбаиха, я чуть в обморок не упала. Сначала не поверила: не может быть, Чтобы Сеня не вернулся к семье, он тах-та детей любил! Да и меня, и отца покойного… Можа, обозналась, говорю Колбаихе. А она одно: «Не веришь? Да таких случаев, когда бросали, сколько хочешь. Вот Ефимка из Болотного…» И надломилось мое неверие: да, это точно, что Ефимка где-то в Щиграх остался. Можа, думаю, какая и Сеньку моего окрутила… Ну, поехала в военкомат. А там говорят: «Подавайте на розыски». Написал Шурка в Москву. Проходит время, присылают из Москвы: «Сержант такой-то погиб в. 1944 году». Дыть ив похоронной так было. Обозналась, думаю, Колбаиха, точно обозналась. Ну, отлегло было от души, плакать перестала. А прошлой весной — опять новость: Егор Гончаров Сеньку встретил. На вокзале, в Москве. И опять будто он сказал: вы, товарищ, обознались. — Тетка Маруська поворошила ножом картошку, голой рукой придерживая при этом горячую миску, — и снова села, не выпуская из рук ножа. — Коля на этот раз на розыски подавал — то же самое ответили… А я вот живу — мучусь: можа, живой Сенька, а можа — нет. Снова сниться стал… А Шурка ругает: веришь-де всякой брехне, погиб отец. Просто похожего человека встречали…