Иван Лепин: Близкие люди

Народ в вагоне был в основном деревенский — с кошелками, мешками, сетками. Кроме прочего, каждый хлеб вез, батоны с косыми румяными полосами на верхней корочке. Это уж заведено так: из города гостинец везти. Можно, правда, как моя молодая ворчливая соседка, еще и пряников подкупить, — но это у кого детишки есть, им побаловаться.

А вообще-то крестьянин мудр и нерасточителен, для него нужнее и важнее всяких сладостей, конечно, хлеб. Свежим, еще хранящим тепло пекарни, его порежут аккуратными ломтями. Ломтей столько, сколько в семье едоков. Получай каждый по ломтю, остальные полбуханки — на завтра. Ешь свою порцию как хочешь. С похлебкой? Пожалуйста. Но лучше всего после обеда смаковать духовитую, ноздреватую мякоть. Стараешься есть подольше…

Впрочем, это я из детства своего. Сейчас городской, «коммерческий» хлеб для ребенка — обыденная еда. Своего не пекут — то мукой не запаслись (теперь ведь деньгами колхозы расплачиваются), то просто из-за нежелания время терять: можно десяток буханок из города привезти — и неделю-полторы сыт.

Слыхал я, что кое-где пекарни строят прямо в колхозах или районы деревню хлебом снабжают. К сожалению, кое-где. А пока разумная деревня предпочитает лучше потерять день и съездить в город, чем самим затевать нелегкую хлопотную выпечку (многие к тому ж и дома-то теперь строят без русской печки).

Но отвлекся я.

Машинист еще раз проверил тормоза, и вагон качнулся. Тронулись.

Последним к нам вскочил железнодорожник со своим неизменным фонарем в одной руке, с потертой хозяйственной сумкой — в другой. С дежурства, должно, возвращался.

Дождь-косохлест то усиливался, то почти переставал. На стыках рельсов вагон бросало из стороны в сторону. Ощущение было такое, будто ты на каком-то испытательном стенде для космонавтов. Железнодорожник, достав из сумки бутылку пива и ловко открыв ее о стальную ручку над спинкой сиденья, попытался пить прямо из горлышка, но на одном из стыков вагон еще раз качнуло, бутылка клацнула о зубы, пиво пролилось на подбородок. Пришлось отложить это дело до выхода поезда на прямой путь.

Город удалялся за синей дымкой дождя. Собственно, города почти не было видно, мелькали одни пристанционною постройки и одноэтажные дома прижавшихся к насыпи улиц.

Ехали не ехали, железнодорожник только бутылку успел опорожнить, а уже остановка — пост какого-то километра (сто раз ездил по этой дороге, а наименований этих постов не запомнил — уж больно они безликие). Минутная стоянка, человека два сошло, столько же село — и дальше покатили.

Следующая — Букреевка.

Потом — опять пост.

После этого, второго, поста — Свобода. Перед Свободой у меня замерло сердце, я прилип носом к холодному стеклу, сам понимая, что в такую непогодь не рассмотреть маленький городишко, находящийся к тому же за пять километров от станции. Ясным-то днем отчетливо видна из вагона стоящая на высоком холме, чуть в стороне от города, знаменитая церковь, куда на троицу приносили икону божьей матери. Сначала икону по дороге из Курска доставляли к якобы чудодейственному источнику на берегу Тускари, где скапливались тысячи паломников, а потом несли ее в церковь. (Помните картину Репина «Крестный ход в Курской губернии»? Так это тот самый ход.)

Отчетливо бывают видны при нормальной погоде и белокаменные корпуса бывшего монастыря (позднее — бывшего специального ремесленного училища, где обучали нас, послевоенных круглых сирот, токарному и слесарному делу).

Сейчас там сельское профтехучилище. Слышал, что до сих пор работает в нем бывший наш воспитатель танкист-фронтовик Иван Николаевич Конев. Мастером будто работает.

Суровый он был мужик. На вечернюю линейку, случалось, опоздаешь — пиши объяснительную, постель как следует не заправишь — объяснительную, козырек у форменной фуражки укоротишь — объяснительную. А если уж самовольно домой в выходной день уедешь, вдобавок к объяснительной месяц не будет брать на стрельбища. Для нас, подростков, страшней наказания и придумать было нельзя.

После, когда расставались, он, вообще-то добрый человек, каждому из нас по пачке объяснительных вернул: «Не показывал я их директору, для острастки писать заставлял…»

А разве забудешь его бесконечные рассказы из жизни танкистов! Сколько вечеров просиживали мы в красном уголке общежития, слушали воспитателя, разинув рты! Он закончит одну историю, передохнет. «Устали?» — «Не-е-ет!» — «Ну, тогда про то, как я горел, — и вечерняя линейка».