Пантелеймон Романов - Русь. Том II

Он хотел было вскочить на свободную тумбу, чтобы взмахнуть картузом, но не попал ногой. Ближние, оглянувшись на него, сначала было засмеялись, потом тоже закричали «ура», и этот крик прокатился гулко по всей площади.

Где-то близко заиграл военный оркестр. Кто-то крикнул:

— Да здравствуют славные казаки!

И опять по всей площади, всё усиливаясь, прокатилось «ура», смешалось с музыкой, но не заглушило её, а слилось в сплошной гул.

— Первый раз их столько вижу, — восторженно сказал Владимир, — вот какие они!..

— Я уже во второй, — отозвался Валентин, — в девятьсот пятом году видел.

— Валентин, голубчик, пробьёмся на площадь! — говорил Владимир каким-то плачущим голосом.

— Что же, пробьёмся, — согласился Валентин.

— Ты что-то равнодушен, кажется? — спросил вдруг Владимир, внимательно и настороженно взглянув на Валентина.

— Ну, как равнодушен, я не равнодушен.

— То-то брат, нельзя, — момент такой.

Толпа, колыхнувшись, двинулась куда-то вперёд, и в очистившееся пространство ринулись новые толпы.

Старая дама в чёрной со стеклярусом шляпке испуганно поднималась на цыпочки и оглядывалась, точно потеряв выход. Барышня с молодым человеком в форменной судейской фуражке, до этого стоявшие на тротуаре прижатыми к стене, тоже бросились вперёд.

И все, подчиняясь не своему движению, а движению массы, шли вперёд, спираясь воронкой в воротах Иверской часовни. Проходили с гулким под сводами говором и выливались на широкое пространство Красной площади с её часами на Спасской башне и храмом Василия Блаженного, кресты которого виднелись из-за толпы.

На площади была та же сплошная, тяжко колыхавшаяся масса голов, над которыми в чистом воздухе поднимались, колеблясь и сверкая золотом наконечников, хоругви и портреты в золотых рамках.

— Ратников ополчения, говорят, призывают; уж расклеено.

— Куда так много сразу?

— Чем больше, тем лучше. Навалимся сразу всем народом, и готово! — говорили в толпе.

— Нет, это ошибка, — офицеров запаса призывают. Сегодня разъяснили.

— Ну, значит, моя очередь пришла, — сказал Валентин, прислушиваясь к разговору.

— Как? — вскричал Владимир.

— Так. Я офицер запаса. В японской войне был.

— От души поздравляю!

— Поздравлять тут, положим, особенно не с чем…

— Ну как же, милый, в такое великое время быть участником… Нет, ты что-то равнодушен, ей-богу, равнодушен! Как это в такую минуту даже ни разу не крикнуть?

— Что ж, и будем все кричать!

— Нет, ты не русский человек… Вон, вон, смотри, идут! Вот что такое русская душа: вчера ещё ходили все сонные, а сейчас что! Кликни клич, и все поднимутся. Ура-а! Постой, говорят что-то… Ура! Правильно, умрём за Сербию, всё отдадим! Верно: Минины и Пожарские.

— А ты знаешь, где эта Сербия? — спросил Валентин.

— Черт её знает, где-то на востоке. Дело не в этом, а в подъёме, — сказал, отмахнувшись, Владимир.

Он был в таком самозабвенном состоянии подъёма и возбуждения, что, казалось, ничего не был способен понимать.

— Ты один у отца или есть ещё кроме тебя сыновья? — спросил Валентин, оглядывая с каменного крыльца рядов бесконечное море народа.

— Один, брат…

— Значит, ратник второго разряда, — сказал Валентин и, замолчав, стал опять смотреть по сторонам.

Владимир тревожно оглянулся на Валентина.

— Как — ратник?… — проговорил было он озадаченно, но в это время в толпе произошло движение и кругом возбуждённо заговорили:

— Розов! Розов!

Это был известный всей Москве, знаменитый своим необычайным басом протодьякон.

Издали было видно, как он, окружённый духовенством, взошёл на каменное, обведённое решёткой возвышение лобного места, развернул какую-то бумагу и, оправив сзади свои густо кудрявые волосы, приподнял лист в правой руке, как поднимает дьякон орарь, когда читает ектенью перед царскими вратами.

Вокруг всё стихло.

— Мы, божьей милостью…

Слова протодьякона слабо раздавались под открытым небом, и дальним было не слышно, но все они, притихнув, жадно смотрели, устремив на него отовсюду глаза.

Это был манифест объявления войны Германии.

Розов кончил и сложил лист. Запели «Спаси, господи, люди твоя», потом «ура» смешанным гулом, в одной стороне начинаясь, в другой кончаясь, перекатывалось по огромной площади.

— С кем же это, батюшка? — спрашивала какая-то старушка в платочке, прикрывая глаза рукой от солнца.

— С Германией… С Германией и Австрией. Да уходила бы отсюда, — задавят!