Пантелеймон Романов - Русь. Том II

Пришёл знаменитый художник с седыми пушистыми кудрями, молодецки расчёсанными на косой пробор, с большим чёрным бантом галстука, с живыми, блестящими молодым блеском и одушевлёнными глазами. У него были барские манеры, и он имел привычку, сидя в кресле и слушая собеседника или общий хор говорящих голосов, проводить рукой по своей седой раздвоенной бороде.

Его Владимир звал по имени и отчеству — Анатолий Павлович, но на «ты». Всегда сажал на первое место и больше всего за ним ухаживал. Кроме того, что он был знаменит, никто не умел так загораться за товарищеской пирушкой и так вдохновенно-молодо говорить, пить за женщин, за всё прекрасное в жизни и рассказывать чудесные вещи о светлом и прекрасном будущем человечества.

Регент Паша, как его звал Владимир, был совершенно молчаливый мужчина с очень густыми бровями и несколько красными щеками, которые ещё больше краснели, когда он пил. Пил же он бесконечно много и тоже молча, никогда при этом не пьянея. А когда Владимир, хлопая его по плечу, прославлял таланты регента, тот только скромно улыбался и останавливал его, застенчиво двигая бровями. Бас — Семён тоже был молчалив и тоже пил невероятное количество, что Владимир также относил к талантливости русской натуры.

Паша с Семёном всегда испытывали некоторое неудобство, когда приходили и нужно было как-то занимать время до ужина. Обыкновенно они стояли в сторонке, всё потирая руки и молча оглядывая гостей.

Потом явился замечательный гитарист, который вошёл, как всегда, с размашистыми жестами, приветствуя друзей, и все бывшие в комнате так же дружески и весело приветствовали его.

Никто так, как он, не мог заставить свою изумительную гитару попасть в тон общему настроению, а его глаза и вдохновенный голос то сверкали безудержной весёлостью, то звучали надрывной тоской, когда захмелевшие головы и размягчённые сердца жаждали тоски и упивались ею, как последней сладкой отравой.

Любит тоску в песне русский человек… Очищает он ею душу, как исповедью, и часто в чаду хмельного веселья останавливаются у него на одной точке глаза, и просится душа его вырваться на волю в тоскливой, за сердце хватающей песне. Любит он и слёзы, хотя бы после десятого стакана. Так как скрытен в своём самом святом русский человек, и только после десятого стакана полностью раскрывается его сердце. Потому так и любит он доходить до десятого стакана. И нет ничего хуже, как не допить . Потому что душа уже запросилась на волю, слова уже готовы вырваться, рука уже занеслась, чтобы обхватить за шею сидящего рядом и излить ему свою тайную печаль, а вина не хватило, чтобы распахнуться, Мысль ещё не пускает душу совсем раскрыться, и всё срывается, вместо исповеди получается озлобление, и гибнет благой порыв души часто в неожиданном взрыве скандала.

— Вася пришёл! Благодетель! Вдохновитель! — закричали со всех сторон, и Вася, сияя широкой, любвеобильной улыбкой, раздавал для пожатия на обе стороны свои руки и сам жал протянутые руки отдельно каждому, отдавая и свою улыбку, и приветное слово.

— С Пасхой вас! Не с возрождением, а с целым воскресением!

— Правильно, — раздались голоса, — с воскресением, именно с воскресением.

Василий в широкой блузе, спускавшейся вниз заутюженными складочками, с небрежно повязанным галстуком, с блестящими глазами, всегда готовыми засверкать ещё больше удалью от лихой песни, поздоровавшись со всеми и всем ответив на их обращения, остановился, приглаживая обеими руками волосы и оглядывая всех собравшихся, которые с улыбками смотрели на него.

Владимир был в каком-то вдохновении, он то бросался встречать новых гостей, то скрывался в кухне и, появляясь оттуда, перемигивался с тем из гостей, кто взглядывал на него, и смысл этого перемигивания был тот, что в кухне дело идёт ладно, и что если тяжёлое военное время значит что-нибудь для других, то не для него, Владимира, который для национальных талантов, для национальной гордости из-под земли всё достанет.

И действительно, когда в дверях показалась очаровательная исполнительница народных песен Анна Тимофеевна в ярком сарафане с монистами на груди, с ясной улыбкой на пухлых русских губах, то как будто в честь её понесли из кухни на стол огромный горячий окорок с зелёным горошком, селёдку по-крестьянски, жаренную в сухарях и с сыром в масле, и прочую благодать, которую приглашённый официант, нагибаясь между севшими за стол гостями, ставил на вытянутых руках на стол с покрасневшей от напряжения шеей.