Виктор Астафьев - Прокляты и убиты

– Но в нашей армии нельзя, недопустимо!

– Кто вам это сказал? Где это записано? – подал голос из-за печки Володя Яшкин. Он сидел там как за бровкой окопа в засаде, трофейным складничком перевертывал на печке пластинки картошки.

– Они что, и на фронте будут молиться? – будто не слыша Яшкина, пошел в наступление комиссар.

– Если успеют, – валяя горячую картошку во рту, не унимался Володя Яшкин, – непременно взмолятся. Там раненые Боженьку да маменьку кличут. Но не политрука. И мертвенькие сплошь с крестиками лежат. Перед сражением в партию запишутся, в сраженье же крестик надевают…

– Интересно, где это они их берут? – усмехнулся капитан Мельников.

– Научились в котелках из пуль отливать, из консервных банок вырезать. Коли уж русский солдат умел суп из топора варить…

– То-то воюют с Богом и крестом так здорово, аж до Волги.

– Еще и с непобедимым знаменем красным, со звездой и…

– Неприятностей-то не боитесь? – все строжась, предостерег Мельников, не желая больше слушать этих двоих из ума выживших тыловиков. Заменить бы их надо, а некем. Совсем редко в полку появляются люди из кадровой армии – полегли, видно, да в плен угодили.

– Чего их бояться? На передовой, товарищ капитан, одни только неприятности и происходят. – Яшкин поскоблил ножом по печке и снес в рот рыжую картофельную скорлупу, захрустел ею.

– Я не про те неприятности.

– А-а, вон вы на что намекиваете. – Яшкин приподнял кончиком ножа задымившийся пластик картошки. – Есть, есть. И там. На каждого воюющего по два-три воспитателя, так у нас вежливо стукачей называют. В атаку идти некому. Все воспитывают, бдят, судят и как можно дальше от окопов это полезное дело производят.

– Как вы можете? Бывший фронтовик!

– Потому и могу, что уже ничего не страшно после того, что там повидал. Да и под пули опять мне же, потому как вояки вроде вас уже выпрямили линию фронта, дальше некуда выпрямлять.

– Яшкин, прекрати! – зыкнул старшина Шпатор и обратился к Мельникову: – Идите, товарищ капитан. Ступайте любить Родину и народ в своем кабинете. Здесь вы сегодня не к месту… Идите, идите. Мы вас не видели, вы нас не слышали. С Богом, с Богом!..

«Ему бы на фронт, к людям, пообтесался бы, щей окопных похлебать, землю помесить да покопать. Сколько же он голов позамутит, сколько слов попусту изведет», – думали старшина Шпатор и старший сержант Яшкин. И маялись они душевно, не себя, не ребят в казарме жалеючи, а капитана Мельникова, который столько еще пустопорожней работы сделает, веря, может, и не веря в слово свое, в передовое учение, зовущее в борьбу, в сражение, считая слово важнее любого сражения.

В дежурке все рокотал, все жаловался голос Коли Рындина, и единым вздохом, нараспев повторяли и повторяли за ним складные молитвы единоверцы:

– Боже милостивый! Боже правый! Научи нас страдать, надеяться и прощать врагам нашим…

«Да-а, эти, пожалуй, устоят. При всех невзгодах и напастях устоят», – подумал старшина Шпатор и плотно закрыл глаза. Володя Яшкин, напившись из бутылки лекарственного настоя, все ждал, когда пройдет нытье в боку и скулеж в сердце – разбередил его, разбередил этот тупой, глупый иль очень ловкий и хитрый обормот, спасающийся в тылу посредством передового идейного слова.

Землянку Щуся снова посетил Скорик. Поздоровался, разделся, подошел к столу, выставил из портфеля две бутылки водки, булку хлеба, достал селедки, завернутые в пергамент, и половину вареной рыбины.

– Вот, – сказал он, оглядывая стол. – Не люблю оставаться должником. Нож, газету, вилки давай.

– Газеты и вилок нету. Нож на, – откликнулся Щусь, наблюдая за гостем отстраненно и встревоженно.

– Садись, Алексей, садись. Я на весь вечер затесался. И прогнать ты меня не посмеешь, ибо имею новости. Важнецкие. Терпи и жди. – Скорик налил в кружку водки, посидел и спросил вдруг: – Ты креститься умеешь? Не разучился?

– Если поднатужиться… У меня тетка была…

– Из монашек, – подхватил гость, – давай креститься вместе. – Скорик сложил в щепоть пальцы и медленно, ученически аккуратно приложил пальцы ко лбу, к животу, плечам. Щусь, смущаясь и кривя недоуменно губы, сделал то же самое. – Царство Небесное невинным душам братьям Снегиревым, не успевшим пожить на этом свете, твоей тетушке, отцу и матери. Царство Небесное.

Как бы не обращая более внимания на озадаченного хозяина землянки, Скорик трудно выпил водку, всю, до капли, сделал громкий выдох, посидел с закрытыми глазами, подняв лицо к потолку.