Виктор Астафьев - Прокляты и убиты

Но пленный его уже не слышал. Он всматривался, вслушивался в ночь, из которой белой крупой высеивался сыпунец, тренькая по камням, шурша по осоке, по песку. Немец взглядом проводил вроде бы рядом вспыхнувшую ракету, подождал, пока погаснет, и едва слышно молвил:

– Гот мит унс. Дер криг ист шлафэн… (Спит война. Бог над миром склонился…) – перекрестился и послушно залез обратно в земляную нишу, где вместе с ним, сидя, спали два русских раненых бойца, плотно вжав в землю то и дело дергающегося, взмыкивающего Зигфрида, который простудился и метался в жару.

– Херр майор хат унс бетрюгт. Эс гибт кайн ротэс кройц, кайн лагэр фор криксгефангэнэ. (Господин майор обманул нас: нет Красного Креста, нет лагеря.)

«Какой народ непонятный: молится и убивает! – размышляет Булдаков. – Мы вот уж головорезы, так и не молимся».

Семья Булдаковых деранула из таежного села в город от коллективизации, и весь, считай, поселок Покровка состоит из чалдонов, из села сбежавших, быстренько пристроившихся к политическому курсу и переименовавших Покровку в слободу Весны. Дедушка с бабушкой, сказала мать, перед посевной, перед сенокосом, перед страдой постукаются лбом в пол, тятя же родимый, попавши в Покровку, в церкви не на иконы зыркал, а на бабьи сельницы. Крупный спец был тятя по женской части, матерился в Бога, братаны-удальцы тем же путем следовали, одно слово – пролетарьи. Да ведь и то посудить: кормежка какая!

– Не, я больше не могу! Я должен раздобыть пожрать!

– Собери глушеной рыбешки, пожуй. Я пробовал, да бессолая-то не к душе. Время-то скоко, Олексей?

– Целое беремя! Зачем оно тебе, время-то? – Но все же не без отрады взглянул Булдаков на светящийся циферблат наручных часов. Шорохов захапал в блиндаже минометчиков четыре штуки – одни отдал ему. Форсистые, дорогие часы. – Двенадцать с прицепом. В прицепе четвертак.

– О-ой, матушки мои! Я думал, уж скоро утро. Голодному ночь за год.

– Не-эт, не я буду, если жрать не добуду! У бар бороды не бывает, у бар усы. – Булдаков решительно шагнул в темноту, захрустел камешник в речке под стоптанными, хлябающими на ногах ботинками.

«Где добудешь-то? – хотел остепенить друга сержант. – Тут те не красноярский базар, тут те…» Шаги стихли, и, коротко вздохнув, Финифатьев снова влез в глубь норы и снова начал отплывать от этого берега, погружаясь в зыбкую мякоть полусна.

В самый уж глухой, в самый черный час, когда и звезды-то на небе ни одной не светилось, все свяло, все отгорело, все умолкло на земле и на небе, лишь над далеким городом накаленно светился небосвод, руша камни и песок, в Черевинку свалились Булдаков с Шороховым, волоча за лямки три немецких ранца. Добытчики возились в затоптанных и обрубленных кустах возле Черевинки, сбрасывая напряжение, всхохатывали:

– Ну, бля, помирать буду, не забуду, как его перекосило! – Булдакова распирал восторг, тугой его шепот, переходя в восторженные всплески, шевелил свернувшиеся листья на ближних кустах. – Фриц похезал, штаны на ходу натягивает, со сна прям в меня уткнулся. Я хотел его спросить: «Ну как, паря, погода? Серкая?» – да вспомнил, что не в родной я Покровке. Хрясь его прикладом, но темно же, скользом угодило. Он завыл: «О-о русишен, русишен», должно быть, и дохезал в штаны все, что на завтра планировалось…

– Я бы его, суку, припорол, чтобы вопшэ никогда больше хезать ему не хотелось.

Шорохов с Булдаковым гутарили и в то же время разбирали трофеи, чавкали чего-то, торопливо пожирая, пили из фляжки шнапс, передавая посудину друг дружке. Под козырек, накрытый матом, входило всего трое неупитанных людей – Понайотов, Карнилаев да Лешка с телефоном. Грея друг дружку спинами, вычислитель и командир теснились в глуби ячейки. Удальцы-молодцы затиснулись под козырек, вдавили обитателей этого убежища в землю. Захмелев на голодное брюхо, Булдаков дивился превратностям жизни:

– Вот, братва, житуха! Подходило – хоть помирай, и уже ничё… – И, братски делясь харчем, совал фляжку, наказывая делать по глотку, по длинному.

– Я, однако, не буду пить, – отказался Лешка. – Голова с голодухи и без того кружится. Где это вы?

– Я, сучий рот, в мерзлоту в вечную вбуривался и там, в мерзлоте вечной, харч добывал, выпить добывал. Когда и бабу! – в который уже раз похвастался бродяга Шорохов.

– А я, – подхватил хвастливо Булдаков, – ковды на Марее ходил…

– На какой Марии? – заинтересовался Понайотов.

– На сестре Ленина.

– Пароход это, пароход, – встрял в разговор Шорохов. – А ты чё подумал, капитан? Ну, бля, поте-эха!