Виктор Астафьев - Прокляты и убиты

С Зарубина попробовали стянуть гимнастерку и нижнюю рубаху. Не получилось. Тогда умело, как будто в портновской мастерской, одним разом располосовали на нем в распашонку слипшиеся тряпки, швырнули их к выходу, в кучу грязных военных манаток. В кармане гимнастерки были два письма и фотография дочки, партбилет, офицерское удостоверение, – майор поднял руку, чтоб кого-то позвать, попросить, и та же яркобровая женщина, уже сквозь марлевую повязку, коротко уронила: «Не беспокойтесь!» Зарубину помогли взобраться на высокий стол. От соседнего операционного стола обернулся человек в серо-голубой медицинской спецовке, завязанной тесемками на спине, в такого же цвета чепце. Сдернув повязку с лица, он присел на пень неподалеку от стола. Был он усатый и седой. В рот хирурга сунули папироску, прижгли ее от немецкой позолоченной зажигалки, хирург умело, не притрагиваясь к папиросе, потянул, зажмурился и расслабился всем телом, похоже было – уснул, но через минуту-другую снова потянул, почмокал папироской – не тянулось. Он раздраженно сбросил мокрые, окровавленные перчатки себе под ноги, взял папироску меж пальцев, приткнулся к готовно поднесенному огоньку и глубоко, сладко курнул.

– Чистых осталось всего пять пар, – наклонившись поднять перчатки, унылым голосом заметила женщина с плоской, квадратной спиной, на которой многими петельками был завязан халат. – А привезут ли?..

– Так вымойте, подготовьте! – резко бросил хирург и тем же недовольным, сердитым голосом попытал Зарубина:

– Отчего так запущена рана?

– Вынужден был задержаться на плацдарме.

– Некем замениться?

– Да, некем. – Зарубин подышал и отстраненно молвил: – Наш командир полка, Иван Харитонович Вяткин, отдыхает, – и увидел, как за соседним операционным столом женщина, заканчивающая операцию, на мгновение замерла и поникла.

Хирург усмехнулся, почти уже бодро хлопнул себя по коленям, поднялся, подставил руки, на которые стали надевать новые резиновые перчатки. Пока надевали перчатки, снаряжали доктора для дальнейшей работы, он вел отвлеченные разговоры с больным, расспрашивал про плацдарм, хотя и чувствовалось, что обо всем, что там происходит, он хорошо осведомлен. Осмотрев обработанную рану, хирург потыкал в нее зондом. Зарубин услышал, как зондом скребнуло по осколку.

– Осколок неглубоко, но рана очень грязная. – Себя или раненого – не поймешь, – хирург спросил: – Хлороформ? Местная анестезия?

– Я вытерплю. Постараюсь. Истощился, правда, но я постараюсь.

Полусон, полуявь окутали Зарубина. Он то слышал боль и негромко переговаривающихся людей, колдующих над ним, то впадал в забытье, отделялся в нечуткую, тусклую глубь и расслабленно, покорно отдавался ей, погружаясь в полумрак, где пригасло светилась лампочка, похожая на сальный огонек, поднимающийся над гильзой. Ему представлялся сырой блиндаж с бревенчатым накатом, густо заселенный, тесный, длинный, с бревен капало, он пытался достать шею, снять с горла петельку, но руки были вроде как у покойника, связаны на груди.

– Потерпите. Еще маленько потерпите! – доносилось до него издали, он пробовал трясти головой: «Хорошо, хорошо, потерплю» – и где-то далеко в себе усмехался: а что еще остается делать?..

Осколок звякнул в цинковом банном тазу, уже до ободка наполненном всевозможным добром – металлом, костями, багровыми тряпками, меж которых темнели обгорелые концы тряпочек – кресал, самодельные зажигалки, баночки из-под табака, две-три слепые фотографии, изображение на них съело грязным потом, даже денежка – скомканная красная тридцатка – и другие ценности. Несли, прятали нехитрое походное добро солдаты, и самые ловкие доносили его аж до операционного стола. Началась перевязка. Александр Васильевич облегченно и крепко уснул. Очнулся от освежающего прикосновения к лицу чего-то мягкого, в ноздри ударило запахом спирта. Виски, заодно и лицо ему протирала та самая женщина, что взяла над ним опеку. Звали ее Ольгой – слышал во время операции майор. Более в палатке никого не было, лишь возилась в углу белой мышью та женщина с плоской спиной, что ведала инвентарем, она что-то, видать привычное, ворчала, опрастывая тазы с отходами в железное корыто. Пожилой солдат цеплял корыто загнутым винтовочным шомполом и волок его наружу. Железное дно корыта взвизгивало на оголенных корнях дубов.

– Вот и прибрала я вас маленько, – сказала Ольга, глазами отыскивая, куда бы бросить грязную ватку. – Теперь на эвакуацию, в госпиталь, там и грязь, и гнус оберут.