Дмитрий Снегин - Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести

Утром стало известно: новый паровоз мчал эшелон по Октябрьской железной дороге. Начальнику эшелона стало труднее выдерживать учебный режим. Дежурства команд на крышах вагонов, частые остановки в неурочных местах, где немыслимо организовать выводку и водопой лошадей, встречные эшелоны с исковерканными орудиями и танками — все это внезапно и безжалостно нарушило установленный Петрашко порядок.

Опять остановка. Не на станции, не на разъезде — в поле посреди огромной выемки, заросшей кустарником, с редкими высокими деревьями. Береговой — дежурный, он сразу побежал к машинисту выяснить причину остановки.

— Спроси вон у того товарища, — кивнул машинист головой, продолжая что-то делать у огромных колес паровоза.

Береговой обернулся и увидел бойца. Тот стоял у землянки с красным флажком в руке.

— Товарищ, почему остановлен эшелон? — спросил его Береговой.

Не первый раз, видимо, приходилось бойцу отвечать на подобный вопрос. Он безразлично посмотрел на младшего лейтенанта и лениво проговорил:

— Впереди разбомбили путь. Как только восстановят, сразу вас отправим.

Медленно возвратился Береговой к эшелону, вокруг которого густым роем рассыпались бойцы, доложил о случившемся командиру дивизиона. Августовское солнце стояло высоко в небе, синем, чистом и приветливом. Вдруг там, в вышине, возник тяжелый, прерывистый рокот.

Раздались крики:

— Ребята, самолет!

— Фашист!

— Тоже скажешь, откуда быть тут фашисту? Наш.

— Гляди, сюда правит.

Береговой поднял голову и увидел одинокую огромную птицу, которая медленно плыла по безоблачному небу, вся в солнечном блеске, окутанная плотным звенящим гулом. Надвигалась она с востока, и Береговой мысленно согласился с теми, кто кричал «наш самолет». Но в ту же минуту все голоса, как по команде, смолкли, рокот мотора показался угрожающим. Береговой успел заметить на крыльях непривычной, усеченной формы желтизну и четкие линии крестов.

— По фашистскому самолету залпом огонь! — услышал он команду Петрашки в то самое мгновение, когда самолет, пройдя над эшелоном, развернулся и от его стального брюха отделились какие-то крупные, продолговатые капли.

Нестройный треск винтовок смешался с угнетающим, стремительным свистом, летевшим с неба, и тут же взрывы, один за другим, сотрясли землю. Внезапно прекратился гул, и только над самым ухом Берегового звонко хлопали винтовочные выстрелы. Рядом с ним сидел боец, запрокинув винтовку, и, не раскрывая глаз, безотчетно нажимал на спусковой крючок. Береговой тронул бойца за плечо, тот вскочил, и на его совершенно бескровном лице проступила виноватая улыбка.

— Сатана! — с остервенением отплюнулся он и, деловито собрав гильзы, поспешил к эшелону...

От Боровичей дивизион двигался своим ходом. Ехали только ночью. Рассвет заставал артиллеристов то в густом лесу, то под копнами свежего сена, то в кустарнике у берега какой-нибудь тихой речушки.

Как много здесь рек и лесов! Рядом с Береговым ехал связист Нуркенов и восхищенно шептал:

— Вода... вода... А карагач какой! Кудай плохой человек, — шутил он, — обидел Казахстан, дал много степей и мало карагачу.

— Где вы видите карагач? — удивился Береговой зоркости Аямбека.

— Вот — кругом, шумит и темно от него, — отозвался он.

Береговой улыбнулся. Нуркенов называл карагачом всю эту массу елей, сосен, берез и дубов, обступивших батарейцев плотной толпой со всех строи.

— У нас в районе сильные ветры, — продолжал Аямбек, — особенно весной. Землю сушат — беда. А воды мало. Деревьев совсем нет. Отец говорил — лес надо садить.

— Ваш отец агроном?

— Нет, но он много лет батрачил у одного кулака в Семиречье, за садами ухаживал, ну и научился кое-чему.

Нуркенов примолк, и некоторое время они ехали бок о бок в непроглядной тьме, прислушиваясь к шуму дождя.

— Умный старик — мой отец, — снова нарушил молчание Аямбек. — Пытливый, беспокойный. Сейчас со мной живет, совсем старый стал, а никому спуску не дает. В школе он вроде агитатора. Я, говорит, живая история.

При эти словах Нуркенов ласково, тихо засмеялся.

— И где он только вычитал про живую историю! А история чаще всего сводилась к ведру. Было ведро, в нем варили пищу. И вдруг — проносилось дно. Не в чем пищу варить. Пошел отец к хозяину. Дай, говорит, ведро. Тот как на него заорет: «Если каждому малаю я начну давать ведра, вы с меня, собачье племя, однажды штаны снимете». И прогнал. Жил отец по соседству с жестянщиком, русским, лачужки их напротив стояли. Поведал он жестянщику про свое горе, а тот отцу и сказал: «А за каким чертом ты полез к этому мироеду?..Что он нам, сват-брат? Подохни мы сейчас с голода, он «ох» не скажет. Нет, дружище, нам, бедноте, надо друг дружки держаться, русский ты или казах. На, бери, — и протянул отцу оцинкованное ведро, — да не показывай его хозяину, — пояснил жестянщик, — ведро-то его, а я ему подсуну другое...». Вот как мы жили при Николае, — заканчивал свой рассказ отец.