Дмитрий Снегин - Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести

— Мало радости, — горько призналась Валя.

— Да, перед тобой робеют даже те, кому положено в любви объясняться.

Но почему... почему робеют? Я что — кусаюсь?.. Вот и Илья. Тогда под Ригой его ранило, и нельзя было помочь ему — на передовой творилось такое... Илья потерял много крови, ему грозила смерть. Она, Валя Алексеева, отдала ему свою кровь. Когда Сьянов вернулся из госпиталя, он робко обронил: «Спасибо». И даже не посмотрел в глаза.

Он и сейчас не смотрит ей в глаза. Быть может, любит? Нет... Он любит одну в мире женщину — свою жену. Предан только ей. Хотя она теперь и не его жена. Об этом Вале сказал все тот же Зинченко.

— Вы осуждаете ее? — спросила Валя.

Зинченко не сразу ответил.

— Все гораздо сложнее... Война многое обнажила, и мы увидели, как мала бывает цена тому, перед кем преклонялись. И наоборот.

Минуту назад Валя хотела сказать Зинченко, что любит Илью Сьянова, хотела попросить совета — как быть, как поступить? Теперь не могла. Ушла.

В санчасти она столкнулась с капитаном Неустроевым. От него пахнуло духами Ани Фефелкиной (Алексеевой часто приходится спать под одной с нею шинелью). «Целовались», — подумала она и хотела пройти мимо. Неустроев загородил ей дорогу, притворно прищурился.

— На вас, как на солнце, трудно смотреть: ослепляете.

Алексеева устало усмехнулась.

— Не надоело вам паясничать, Степан Андреевич?

Неустроев с минуту смотрел на полкового врача, как бы не узнавая, потом строго козырнул и скрылся за углом мрачноватого здания. Валя вздохнула.

Где-то неподалеку разорвался снаряд. Валя вздрогнула и странно поглядела вокруг себя. Над Берлином плыли багровые облака, пепельные тени ползли по площади. «Война, а я о своем счастье пекусь», — прошептала она и решила больше никогда не думать об этом. Но мысли о счастье и любви, то горькие, то радостные, продолжали жить, продолжали бередить сердце.

В четвертом часу Сьянова вызвали в штаб полка. Штаб находился в том самом здании Министерства обороны, которое его рота накануне брала штурмом. В подвале было сыро и накурено. Пахло известью, битым кирпичом, горелой резиной. От красноватого пламени самодельного светильника лица командиров казались высеченными из розового камня. По ним равнодушно скользят пыльные пятна теней.

Сьянов посмотрел на Зинченко воспаленными глазами: зачем, мол, вызвали? Полковник дружелюбно кивнул ему: просто, мол, рад тебя повидать. Невольная улыбка облетела лица. Зинченко простудно кашлянул.

— Пополнение даем тебе. Не новобранцы — закаленный народ. — Положил на плечо старшего сержанта руку. — Остальное зависит от тебя.

— Понимаю, — с трудом разомкнул запекшиеся губы Сьянов. Он еще думал о тех, кто был с ним рядом вчера. Был и никогда не будет.

Пополнение построили в вестибюле, и по тому, как солдаты держались, как сидело на них не первой категории обмундирование, Илья понял — настоящие солдаты. На каждом из них стояла мета войны, видимая только тому, кто сам ее носил. Требовательным глазом ощупывал Илья каждого. Зинченко между тем говорил:

— Товарищи бойцы, мы передаем вас в самую славную роту нашего полка. Командует ею старший сержант Сьянов — волевой и храбрый командир. Не было случая, чтобы фашистам удалось сорвать наступление Сьяновской роты. Там, где она наступает, всегда успех. Сейчас это больше, чем рота. Это штурмовой отряд.

Полковник говорит, а солдаты смотрят не на него — на старшего сержанта. Илья понимает солдат: отныне он им бог и судья, и верховный главнокомандующий. И еще он думает, что теперь в роте восемьдесят пять человек. Сила!

— Не задерживайся, — сказал ему Зинченко, закончив напутственное слово.

Сьянов с порога вестибюля показал новым бойцам, куда им нужно перебежать.

Первым побежал сам. Светало, и площадь уже плотно простреливалась пулеметно-автоматным огнем, чаще рвались снаряды и мины. Без воя и свиста ослепительно вспыхнул совсем рядом снаряд. Что произошло прежде — разрыв или упал человек — установить было нельзя. Впрочем, Сьянов тут же вскочил. Справа не поднялись двое. Под надежные своды дома Гиммлера их внесли мертвыми... Вот тебе и бог. Значит, в роте теперь восемьдесят три человека. Преждевременно занялся подсчетом бойцов, бог!

Сьянов болезненно поморщился. Рядом с окнами подвала загрохотали гусеницы танка. В предрассветном сумраке можно было разглядеть несколько медленно движущихся тяжелых танков. Подобно бесшумным светящимся птицам, площадь перечеркнули фаустпатроны. Что-то случилось с танком, пробирающимся вдоль стены. Он крутнулся на месте и замер, зачадил. У окна, рядом со Сьяновым, столпились бойцы — те, что уцелели от вчерашнего боя, и те, что только пришли.