Николай Горбачев - Битва

Тотчас ощутила разлившуюся в ней покойную радость, какой не знала, не испытывала до того времени, то было первородное счастье, первородный восторг, и она отдавалась ему в полной мере.

Когда рассеялся редкий зеленый свет, в котором Лидия Ксаверьевна проснулась с новым чувством, и день вступил в свои права — в палате стало светло, по коридору заходили люди, что-то провозили, звенящее и дребезжащее, — первой очнулась Клавдия Ивановна. По виду она была значительно старше всех. О себе сказала, когда ее привезли в палату: «Трех родила, как семечки отщелкала, на четвертом вот застопорилась». Приподнявшись на локте так, что казенная застиранная рубашка сползла с плеча, она спросила негромко:

— Никак, Лидия Ксаверьевна, явился? Постучал? По глазам вижу!

Блаженное состояние не проходило, воображение легко, картину за картиной, рисовало то, что в действительности было еще так далеко, до чего ей предстояло немало пройти испытаний, но всего этого она не знала, не представляла еще. Она бесконечно радовалась своему новому состоянию, и ей уже казалось совершившимся, реально существующим или, по крайней мере, теперь уже близким: у нее ребенок, у нее сын. Обязательно сын. Сначала маленький, крошечный, потом большой, огромный, весь в отца, да-да, в него, Егора Сергеева. Так, и только так. О тех же испытаниях, о том, что ей предстояло, она просто не думала, забыв предупреждения врачей, их многозначительные молчаливые взгляды, когда они в эти недели собирались у ее койки, расспрашивали, выслушивали, говорили о каких-то спайках, узлах.

Она не понимала сначала, откуда это и почему болели мышцы возле рта, да и замечала такое, лишь когда приносили еду и няня настойчиво требовала, чтоб тарелки были чистыми, «как помытые», Лидия Ксаверьевна сказала нянечке, что вот трудно есть, а почему — неизвестно… И тогда полная, приземистая, с маленькими шустрыми глазами нянечка заливисто рассмеялась:

— Так чего ж не трудно-то! Вон, весь день вижу — улыбка как приклеена. Будто клад нашла! Небось заболят мышцы-то.

— А как же? Клад, клад, тетя Паша! — говорила Лидия Ксаверьевна с мягкой и доброй усмешкой, так красившей ее: русобровое округлое лицо просветлялось, делалось и смущенным, и по-детски наивным, а в глазах переливались искристые огоньки.

С трепетом, не покидавшим ее, она вновь и вновь размышляла о своем чувстве, неведомом, не испытанном ею до того никогда. Однако сквозь наплывы видений, вызванных воображением, сквозь размышления о том, как и что она будет делать — и мысленно она уже делала многое, нужное и важное: кормила, пеленала, мыла, — сквозь все это нет-нет да и думала она о своем Егоре: вот бы ему рассказать, поведать о своей радости, как бы он тоже порадовался! Она хотела, чтоб все знали о ее радости, и уж конечно он, ее Егор, в первую очередь. Но он не шел, он почему-то не являлся второй день.

Она упорно все эти годы жизни с мужем называла его не Георгием, а Егором, объясняя тем, что не хочет знать греческого произношения этого имени, что ей нравится русское — Егорий, Егор… И, бывая в игривом настроении, вся лукаво светясь, напевала слышанную в детстве шутливую песенку:

В короткие мгновения, когда мыслям о муже удавалось прорваться, потеснить те новые ощущения, заполонившие ее всю, Лидия Ксаверьевна воскрешала в памяти и то давнее, что отодвинулось уже в глубь памяти, и то еще совсем свежее, не успевшее, кажется, подернуться корочкой забвения, отжить; в умилении, в той же радости чувствовала, что все в одинаковой мере было свежо, отчетливо и волновало ее, а главное — эти годы она прожила со своим Егором счастливо и не может ни в чем обвинить судьбу.

Много раз возвращаясь мысленно к той фронтовой встрече, она до мельчайших деталей восстанавливала ее, представляла и видела отчетливо. Была ли она в точности такой, или кое-что Лидия Ксаверьевна в ней придумала, нафантазировала? Она сознавала даже, что бесспорно кое-что придумала: ей так хотелось, будто все между ними родилось уже тогда, с той первой встречи в землянке, а потом действовала телепатия, взаимное движение навстречу друг другу, — сложное, скрытое, оно происходит по каким-то неведомым человеку законам, но происходит, — и это-то движение столкнуло их лицом к лицу в метро…

…Было странно романтично и взволнованно-светло — она это отчетливо помнит, хотя была война и они находились всего в трех километрах от передовой, в землянке, куда привезли их, артистов. Глухо и беспрерывно погромыхивала канонада, посеченный березняк к вечеру оброс пушистым кружевным инеем и стоял застывший, окаменевший, точно сказочные коралловые заросли; пахло возбуждающей пресной сыростью, будто от белья, внесенного с морозца в теплый дом. В землянке командира дивизии две аккуратные «буржуйки», сделанные тыловиками (генерал похвалился, что именно его тыловики соорудили печурки), тепло, даже, жарко, дверь, обитая войлоком, настежь; а землянка — не землянка, целая хоромина из тесаных сосновых половин — пахнет разогретой смолой, светлые маслянистые потечины блестят на белых тесанинах, столы накрыты новенькими простынями, взятыми из медсанбата; мелко все трясется от канонады, осыпаются крошки земли, шуршат по клеенке, которой обит потолок.