Арон Эрлих - Молодые люди

Седьмой говорит, — и боже мой, что они несут, какими словечками изъясняются!.. Грубость, непременно грубость в основе и хамский тон в подробностях. Один пригласил девушку в театр, но постыдился милого слова «девушка», предпочел сказать «баба»: «Со мной была баба, понимаешь!» Другой пустился рассуждать о литературе, — не нравятся ему нынешние литераторы: «плетут они свои штуковины» будто бы по раз навсегда заданному трафарету. Третий жаловался на отца, обрисовал его нестерпимым деспотом, а, наверное, отец у него славный труженик, умный человек, не на шутку встревоженный жалким уровнем культурных запросов сына… Как именовал сын-студент отца-токаря, надоевшего ему своим запоздалым воспитательным рвением? Сынок с усмешечкой, в которой таилось достоинство и превосходство, в которой высказывались «и смех и грех» будто бы неизбежного, вечного разлада между старым и новым поколением, называл папашу «канючкой», «нудной старой перечницей». «Ни черта не понимает, понимаешь, а учит!»

Толя готовился уже к новому выступлению: «Вдумайтесь, что и как вы здесь говорите!», рассчитывая повернуть этим ход собрания по иному руслу. Он решил пропустить еще одного оратора из племени «нюмбо-юмбо», а там, если товарищи его и единомышленники по-прежнему будут только выжидать и забавляться, он воспользуется своим правом председателя… И уже поднялся Толя со стула, настойчиво и призывно всматриваясь в зал… Он поискал Веронику… Где она? Ага, вон там, слева, сидит, закинув ногу на ногу и охватив колено обеими руками… «Да ну же, Вероника!.. О чем думаешь?.. Почему молчишь до сих пор?» — беззвучно шевелил он губами. Она улыбнулась ему, но улыбнулась как-то смущенно и в тот же миг отвернулась.

Несколько минут спустя Толя заметил, что Ивановский с Галей Бочаровой подымаются выше и выше, к самым дальним скамьям амфитеатра. Там, в вышине и уединении, они о чем-то горячо переговаривались. Похоже, она была чем-то очень встревожена, сдерживала и успокаивала его…

В аудитории все еще было достаточно светло. Приближение поздней летней зари сказалось лишь на полированных спинках скамей: повсюду в них угас глубинный, лучисто игравший ранее блеск.

Пылающий огромный диск солнца стал уходить за кромку самых нижних слоев в далеких облаках — говорят, такой закат предвещает непогоду на завтра, — пышный пожар красок охватил горизонт. В аудитории с этого мига быстро стали сгущаться сумерки, — включили люстры.

— Да будет когда-нибудь этой говорильне край? — крикнул Ивановский, стоя высоко, под самым потолком. — Чикаемся и чикаемся… До каких пор торчать нам здесь? Скворцов, ставь точку!

Высматривая из-за спины Ивановского, Галя умоляюще притронулась к его локтю, — он грубо отстранил ее.

— Хватит наконец! — продолжал он. — Скворцову, видать, только и заботы — показать, какой он у нас хороший, какой правильный. Предлагаю резолюцию: отметить, что наш секретарь — чистый ангел во плоти. И давайте разойдемся… Хватит!.. Хлопот ведь у всех по горло.

Собрание запротестовало. Во множественных выкриках на разные лады выражалось возмущение недостойной выходкой Ивановского и самым тоном его слов. Тогда Ивановский, перекрывая шум своим звонким и властным голосом, заявил, что ему вообще непонятно, как это ребятам до сих пор не осточертели всякие благородные, распрекрасные словеса, а что он сыт по горло, до отвращения и тошноты, этой театральной и благонамеренной декламацией.

Толя долго стучал карандашиком о графин, пока добился порядка и тишины на собрании.

— К сожалению, — заметил он, — мы пока не слышали особо благородных слов. А они будут, я не сомневаюсь… Ивановскому не хочется? Он внес предложение закрыть собрание? Хорошо, подчиняюсь правилам демократии и ставлю предложение на голосование.

Проголосовали, единогласно решено было собрание продолжать. И именно в эту минуту Толя обнаружил среди поданных ему записок просьбу Вероники дать ей слово. Наконец-то!

— Ларионова! — объявил он вне всякой очереди.

Она не ожидала, что это последует так скоро, и с недоумением вскинула голову: не ошибка ли?

Толя повторил:

— Вероника!

Она была сегодня в жакете. Костюм не шел к ней, она казалась в нем совсем крохотной. Угловато подвигаясь к ступеням помоста с ковровой красной дорожкой, она все оглядывалась, точно боялась упреков в столь очевидном покровительстве.

— Вот… — начала она неловко, в явном смущении. — Сказать хочется многое, да боюсь, товарищи устали… А ведь очень важный разговор! И жаль… так жаль, что у нас нет времени и мы не можем уделить такому разговору несколько вечеров подряд…