Арон Эрлих - Молодые люди

Под конец Ивановский обратился к аудитории со следующей просьбой.

— В общем, товарищи дикари, — с ласковой убедительностью взывал он, — представители пещерного племени «нюмбо-юмбо», вас просит товарищ секретарь высказаться… Нравится вам это?.. Если да, валяйте. Мешать не смею. Но только напоминаю: время дорого, завтра всем уезжать на практику. Пожалуйста, высказывайтесь покороче… Конечно, я переполнен, товарищ Скворцов, глубочайшим уважением к тебе, как к нашему секретарю, мыслителю, поэту, подвижнику, схимнику, безупречному и единственному среди нас ангелу с крылышками… но умоляю — поскорее проверни собрание… Некогда!

Пришлось Толе снова выступать, давая отповедь недостойной скоморошьей выходке своего врага. Потом начались разговоры, но долго еще они не внушали надежд Толе. Выступали преимущественно «нюмбо-юмбо», по-своему защищаясь от всех высказанных по их адресу упреков и обвинений.

Один из ораторов был в кургузом желтом пиджачке в мелкую светлую клетку и в утрированно узеньких синих брючках. Лицом же в бачках, в очках и с начесами на висках напоминал он нечто стародавнее и благородное, — был похож на «шестидесятника» прошлого века. Карикатурно одетый «шестидесятник» с жаром защищал джаз от Толиных нападок.

— Нет, — говорил он, — я никак не могу понять, почему это у нас принято всякие гонения устраивать на то, чего душа просит, и насильно пичкать людей тем, от чего их воротит, как от касторки?.. Зачем?.. Кому от этого польза?.. Возьмем, к примеру, «Снегурочку» Чайковского в Большом театре… — Тут лицо оратора плаксиво сморщилось. — Сколько слышал: ай-яй-яй, до чего законная вещь!..

Толя поправил оратора: речь, по-видимому, идет об опере «Снегурочка», и тогда это сочинение не Чайковского, а Римского-Корсакова.

— Ну, пускай Римского… Какая разница!.. — продолжал наимоднейший юноша. — Дело не в том, чья там музыка, а в том, что клюнул я на удочку, попал в Большой театр, на ту самую «Снегурочку», будь она неладна, хлебнул горя… На билеты здорово потратился, понимаешь, и заснул, несмотря что со мной баба была… Такую на сцене трехчасовую нудятину разводили, что веки у меня по пуду весом сделались, сами собою закрывались, хоть плачь… Соседка моя знай локтем меня в бок тузит и тузит, чтобы я очнулся, значит хотя бы не храпел, понимаешь…

Смех в аудитории «шестидесятник» в разноцветном костюме принимал за сочувственное одобрение и чистосердечно признался:

— А подай ты мне Лещенко, или Армстронга, или других заграничных аналогичных, да я бы двадцать часов подряд слушал, ничего, кроме спасибо, не сказал бы…

Толя во все глаза смотрел на него, дивясь непостижимому сочетанию сверхсовременного, карикатурно модного и глубоко архаического в облике этого паренька, разительному противоречию между тонкими, нежными, как будто даже вдохновенными чертами его лица в маленьких бачках и грубой, варварской речью. Внутренне вздрагивая от все повторяющихся возгласов: «Понимаешь?.. Понятно?» — Толя оглядывал шевелившихся перед ним на скамьях товарищей: с ним они или против него?.. Нет, нет, — вон их сколько, юношей и девушек! — и кажется, все одинаково усмехаются, стыдливо или иронически, слушая этот невообразимый вздор, эту откровенную демонстрацию дикости в мыслях, в чувствах, в самой форме их выражения, и весело и изумленно перешептываются меж собою…

«Да ну же, товарищи! — мысленно призывал Толя. — Чего вы ждете?.. Скорее сюда, на кафедру… Всыпьте этим как следует!»

Но на трибуну один за другим лезли именно они, дикарствующие, хотя их, верно, можно было бы сосчитать по пальцам на этом многолюдном собрании. А все остальные продолжали отмалчиваться, втихомолку веселились, как на забавном спектакле.

Толя уже отослал в зал несколько записок, торопя товарищей, в поддержке которых не сомневался, но ответы получал шутливые, уклончивые… Сколько человек уже выступило?.. Отмечая птичками фамилии на листке бумаги, Толя подсчитал — седьмой старается!.. Первая разведка боем — так мысленно окрестил он свою сегодняшнюю затею, — и эта разведка пока приносила самые печальные данные.

«Вот оно как, Анатолий Скворцов! — обращался он к самому себе. — Ты хотел разговоров по душам? На! Получай! Лещенко — бог. Римский-Корсаков — ничтожество. В пьяных выкриках одного — источник блаженства, глубокого эстетического наслаждения, а в высокой, вдохновенной, истинно национальной музыке другого — убийственная, неотвратимо действующая скука. И нечего обольщаться, будто чувачок в желтом клетчатом пиджаке и с интеллигентными бачками случайный урод и дурак. Не надо также обманываться надеждами, что все это временный наигрыш, вызывающее, но невинное баловство. Нет, это уже не игра в варварство, а сама дикость, воинствующая и торжествующая…