Татьяна Толстая - Детство Лермонтова

Машенька смущенно улыбнулась:

— На этот раз, маменька, дела как раз практические. Юрий меня огорчает: ему скучно в деревне. Он рвется в столицу и не знает, чем себя здесь занять.

Что делать? Юрий Петрович не мог любить так нежно, как Маша; прелесть взаимного чувства не поглотила его целиком, хотя он и говорил, что волшебная цепь скует его до гроба с женой.

Арсеньева вздохнула:

— Что за напасть? Только что женился и уже заскучал. А что будет через год? Я же говорила… Впрочем, чего он хочет, душа моя? Он у нас, как говорится, и сыт, и пьян, и нос в табаке.

— Он жаждет деятельности, маменька.

— Чего? Чего?

— Деятельности. Он говорит, что вам пора уже отдыхать, а он станет заниматься хозяйством.

— Хозяйством? — переспросила Арсеньева, оскорбленная тем, что ее в сорок лет желают отстранить от дел. — А что он смыслит в хозяйстве?

— А то, что мужчины лучше ведут дела…

«Боже мой, как она стала разговаривать с матерью! — взволнованно думала Арсеньева. — Этому он ее учит».

Сдерживаясь, она заметила:

— Неверно. Ежели, к примеру, взять лермантовское Кропотово, то у них голь и нищета, а у нас в Тарханах, слава богу, благодать, полные амбары, а хозяйничала-то до сих пор я! Конечно, к сорока годам стареть начинаю, но из ума еще не выжила.

Маша расстроилась. Почему мать не хочет уступить? Ей же станет легче. Юрий возьмет на себя все дела, а она сможет заниматься чтением, вышиванием, ездить в гости к соседям, принимать их…

Арсеньева мрачно молчала, потом надумала:

— Пусть он управляет твоим наследством от Михаила Васильевича. Выселим шестнадцать человек на новое место, пусть он и распоряжается!

Но Маша просила: пусть Юрий Петрович станет полноправным хозяином в доме, а не то что зятем при теще, мужем при жене.

Спор разгорелся. Арсеньева заметила, что слезы блеснули в глазах дочери, а щеки побледнели. Ей стало страшно, что Маша упадет в обморок.

Уступая, Арсеньева сказала:

— Не волнуйся, Машенька, и меня не волнуй. Я соглашаюсь на все, только не плачь и будь счастлива.

Маша тотчас же оживилась, расцеловала мать и заспешила к мужу.

Арсеньева опять не спала всю ночь.

Какая напасть! Вот уж напасть так напасть! Собственными руками она должна передать этому херувиму все свои дела. Да с какой стати! Сегодня он заберет ее дела, а завтра выгонит ее на улицу, как только станет полноправным хозяином. Михаил Васильевич ни во что не вмешивался, предоставлял все делать ей самой, а тут нате, все свои дела надо передать зятю!.. А она-то что, приживалкой в доме останется? Боже мой, какая беда!

Елизавета Алексеевна вскакивала с постели и металась. Неужели и шкатулку с деньгами отнимут, чтобы потом из его рук получать по рублику в черный день? Нет, нет, не отдаст она ему денег и не скажет, сколько у нее спрятано, чтобы не выманил! Впрочем, сдать, что ли, часть денег на хранение в городе?..

На следующий день Арсеньева встала, как говорится, с левой ноги: бранила сенных девушек и побила свою любимую комнатную собачку.

Утром она вызвала в кабинет зятя и позвала Абрама Филипповича Соколова. Она передала управляющему пачку с рапортами и велела ему ходить за всеми распоряжениями по имению к молодому барину. Соколов, растерянно посмотрев на помещицу, ничего не сказал, только поклонился направо и налево.

Арсеньева взглянула на зятя. Кудрявый, красивый, нарядный, пахнущий духами, он походил не на помещика, а на модного балетмейстера.

Когда он, забрав дела под мышку, вышел легкой, спокойной походкой в сопровождении Соколова, то Арсеньевой показалось, что у нее вынули сердце. Запершись в своей комнате, она долго безутешно рыдала, а когда пришла в себя, то велела заложить лошадей и уехала в Пензу.

В начале июля стояла жара. Арсеньева выехала в Пензу и ворчала, что поехала в открытом экипаже: солнце палило.

Ехать приходилось полями — в Пензенской губернии мало лесов, но у ручьев, речек и в оврагах густая, сочная зелень, кустарники. На засеянных полях зеленели усики ржи, звенел на ветру овес, розовела греча; поднимались просо, конопля. Огороды полосатыми квадратами стелились вокруг деревень. В воздухе пахло свежестью летней зелени, чисто промытой дождями, и Арсеньева сначала порадовалась, что урожай в этом году будет хорош, потом вспомнила, что хозяйствовать ей более не придется, и затосковала.