Николай Бирюков - Чайка

Перед глазами «седого», заслонив все, вырос Макс фон Ридлер… Лисье лицо, на губах — улыбка.

Федя заскрипел зубами и открыл глаза.

Все прояснилось.

В груди кипело, но он так и не успел разобраться, какие чувства горячили душу: сознание опять рухнуло в черный провал.

Наташа первая заметила, как помутнели и остановились его глаза.

— Родной!

Она положила руку ему на грудь и сквозь слезы прошептала:

— Не бьется.

Подбежала к шкафчику, быстро вынула из него жестяную коробочку со шприцем и пузырьки. В комнате запахло камфорой, спиртом.

Вытащив из-под кожи иглу, Наташа опять взяла Федю за руку. Обе женщины настороженно смотрели на его бледное лицо.

— Жив, — вскрикнула она радостно, и щеки у нее порозовели. — Тепло скорее!

Женщины принесли несколько бутылок с горячей водой и обложили ими Федю. Прислушиваясь к отдаленному артиллерийскому гулу, они долго стояли у постели и тревожно смотрели на распростертого перед ними седого парня. Наконец Федя открыл глаза…

— Ничего… Спасибо… Голова немножечко закружилась… Пройдет, — слабым голосом сказал он склонившейся над ним Наташе.

Он теперь знал и помнил все. Одно оставалось непонятным: почему он здесь, кто эти женщины и эта красивая девушка? Можно бы спросить, но разговаривать не хотелось.

— Пусть побудет один, — шепотом сказала пожилая.

Наташа вышла последней и долго не закрывала дверь, с нежностью смотря на вернувшегося к жизни Федю. Он лежал, неподвижно устремив взгляд на штору.

Мысли от Макса фон Ридлера перекинулись к партизанскому отряду… В памяти всплыло лицо Кати, и он удивился: в груди не полыхнуло привычной радостью, сердце билось ровно, и губ не потревожила улыбка. Вспомнился только что виденный «сон», будто смотрел в зеркало, видел себя седым, с каменным лицом, и не узнавал. Федя повел взглядом по комнате — зеркала нигде не было видно.

«Седой? К чему мне седым быть?»

Как часто бывало раньше, он, закрыв глаза, прислушался к тому, что творилось в душе, и ничего не мог услышать: внутри была тягостная безжизненность, и лишь при мысли о немцах, и особенно о Ридлере, всего его будто кипятком ошпаривало, в глазах темнело, мышцы напружинивались, и, казалось, не будь этих дьявольских болей, пригвоздивших к постели, выпрыгнул бы прямо в окно, ударил в набат и впереди всех ворвался бы в ту камеру.

«Сон-то, пожалуй, правда: я и Федя — разные люди, — подумал он. — Вернее, Федя вообще больше не существует. Все, что составляло его душу, погибло в той камере, растворившись вот в этом чувстве ненависти и бескрайной жажде мести».

И «новый» Федя понимал: так будет до последнего немца. «А дальше что?»

«Все равно что», — подумал он устало и насторожился: его внимание привлекли звуки артиллерийской стрельбы. Вспомнилось: и во «сне» чудились эти звуки. А может быть, не было сна?

Орудия били далеко, но по частоте залпов, по силе их раскатов Федя заключил: бой настоящий, серьезный. Слушал он, и его охватывало все большее волнение.

Что же это? Мало вероятно, чтобы легко вооруженный отряд завязал бой с тяжелой артиллерией… Красная Армия? Контрнаступление? Конечно! Почему же не может быть так?

«А я лежу! Лежу, когда пробил час расправы над максами!»

Забыв о болях, Федя рванулся встать и, застонав, откинулся на подушки. От резкого движения бутылки со звоном полетели на пол. В комнату вбежала встревоженная Наташа.

— Опять бунтуем?

— Где стреляют? Кто? — нетерпеливо спросил Федя.

— В лесу… — Наташа замялась, не зная, сказать ли всю правду. — У партизан бой с немцами.

Перед вечером пулеметы партизан, не дававшие немцам подняться с земли, умолкли. Почему? Ленты все вышли или из пулеметчиков не осталось в живых ни одного? Немцы три раза подходили к поляне и откатывались обратно: поляна встречала их ливнем пулеметного огня.

Сколько укрепилось там партизан — одиночки, сотни? Дым стоял такой плотный, что и в двух шагах ничего не было видно. Разъяренные упорством противника, немцы ввели в дело артиллерию. Над горящими соснами с визгом и воем проносились снаряды. Там, где они падали, дым взвивался черно-красными столбами.

Выждав довольно долго, Корф приказал любой ценой захватить поляну. Орудия замолчали, и наступившая тишина нарушалась лишь треском горевшего леса. Истошно взвыв, со штыками наперевес, немцы ворвались на поляну и притихли, удивленно и испуганно вглядываясь в дымную муть: никто в них не стрелял, никто не колол штыками, не закидывал гранатами. Посреди поляны, охваченная пламенем, надломилась сосна, и верхняя ее половина искромечущей головней рухнула наземь. От огня один за другим выстрелили несколько патронов, рассыпанных на земле. Огнем охватило сумку на спине лежавшего рядом трупа немецкого солдата. Она задымилась, взметнулась факелом и так ахнула, точно разом выстрелило несколько винтовок. Пламя далеко вокруг осветило обгорелую землю, покрытую трупами немцев. Партизан не было видно — ни живых, ни мертвых.