Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга первая

Все молчали, глядя, как Ольга опорожняет вместительную, обшитую по раздутым бокам клеенкой кошелку. Степан восхищенно смотрел на мать. Пойди Степан сам в лавку, вряд ли бы он решился на такую трату. Дед Платон, за всю жизнь не видевший таких богатств, говорил про себя: «Правильно, Ольга, верно!» Ольга, уже совладавшая со своим волнением, оглядела стол и просто сказала:

— Угощайтесь, пожалуйста. Вот, не знаю, как вас по имени и отчеству звать.

— Алексей Петрович, — сказал Звонков.

— Алексей Петрович — самый для нас дорогой человек, — сказал дед Платон и, покачав головой, громко глотнул слюну, глядя на удивительных серебристо-белых рыбок.

— В масле, — сказал Степан, разглядывая наклейку, и невольно рассмеялся.

— Да уж какое бы там масло ни было, кушайте, Алексей Петрович, — сказала Ольга.

— Спасибо вам, — сказал Звонков совсем осипшим голосом.

Разлили вино по стаканчикам. Все помолчали мгновение, потом Ольга сказала:

— С приездом вас, Алексей Петрович, дай вам бог всего хорошего!

— За ваше здоровье, — сказал Звонков.

— Пейте на здоровье.

Все чокнулись и выпили. Платон удивленно покачал головой.

— Да, — сказал он, — вот это да! Пришлось и мне попробовать, — и тихо добавил, обращаясь к Ольге: — Марфе надо оставить, пускай и она попробует.

Снова возобновился прерванный разговор. Звонков расспрашивал о том, как шла рабочая жизнь, и все, что ему рассказывали, было печально. Рассказывали ему о страшном взрыве на шахте, о том, как во время Холеры 1910 года больных шахтеров свозили на площадь в конце Первой линии и бросали под открытым небом, рассказывали о заводских порядках, о дороговизне, о том, что контора задерживает получку, мучит штрафами.

— Вот так-то, — сказал дед Платон, — на всю чистоту слушай, какая наша жизнь.

Ему казалось, что Звонков приехал разузнать всю правду, как жили на заводе и на шахтах, и, послушав, скажет:

— Баста, больше этому не бывать!

И дед, торопясь, выкладывает свою жалобу на жизнь:

— Вот и Марфу мою довели, ей-богу, довели… Думаешь, она виновата? Сам небось помнишь, какую работу сполняла, — говорил он. — Теперь что? Инструмент продала, ходит по базару, берется за последнее дело. — Он оглянулся на окно и сказал: — Прошлым летом чего сделала: монету фальшивую, чтобы в орлянку играть! Ей-богу, три рубля взяла. Вот хоть Степана спроси, он еще эту монету домой приносил. Потом в печке ее плавил. Что ж это, скажи пожалуйста, разве это порядок?

Он выпил еще стаканчик Сладкого вина, сокрушенно сказал:

— Эх, и винцо! Пришлось-таки попробовать: мадера! Сколько я зеленого горького вина за свою жизнь выпил, а перед смертью стаканчик сладенького только и попробовал. Мне уж надеи нет… Это наша Марфа правильно сказала: на что наша надея? Поздно ты надумал приехать, дорогой человек.

— Что ж, — сказал Звонков, — не моя в том вина, я не по своей воле в Сибирь ездил.

Платон поглядел на него грустными старыми глазами и робко сказал:

— Мне бы помоложе стать годков на двенадцать, а?

Звонков растерянно усмехнулся.

— Что ты, дедушка, плетешь такое. Разве это зависимо от людей?

Платон, не слушая его, скорбно качал головой и бормотал неразборчивые слова.

— Ладно, дедушка, чего уж, — - сказала Ольга. — А как там в Сибири, Алексей Петрович? Темно, холодно, страшная жизнь?

— Как где, — сказал Звонков. — Есть места, где хорошо, рудники есть; конечно, против наших они ничего не стоят, но все ж таки шахтенки попадаются подходящие. А есть места страшные; не то что рудников, никакой жизни нет — тундра. Летом погибель от гнуса; зимой, как огнем, мороз жжет. Ну, и народ там крепкий. — Он усмехнулся. К примеру, я не очень разговорчив, а против меня тамошние люди совсем уж сердиты. Это от местной природы у них. Вот где природа мягкая, там и люди помягче и повеселей, — скажем, в Одессе — очень веселый и живой народ.

— Шесть лет! — сказала Ольга и покачала головой. — Пострадали вы за простой народ. — Она с живостью продолжала: — Я ведь в то время думала: все языком, языком, а как страдать, так опять рабочему человеку; а вот вижу — неправильно я считала.

Звонков отвечал ей:

— Да тут не разберешь. Вот я — кто такой? Революционер или рабочий? И тот и другой, одного от другого не отличишь, всякий рабочий есть революционер. — Он вдруг повернулся к Степану и громко спросил: — Верно, Степан?

— Да, верно, — ответил Степан, и мать с внезапной тревогой посмотрела на его возбужденное лицо.