Юрий Нагибин: Время жить

Утром нас разбудил звонок, мой напарник снял трубку.

— Алло!.. Нет, это его сосед. А-а!.. С добрым утром. Гуд морнинг! Отлично выспались. А вы?.. Какой молодец! Нет, мы только-только проснулись. Даю, даю!..

— Это Уилкинс, — сказал он, прикрывая рукой трубку. — Мировой парень!

— Номер один! — горячо поддержал я.

— А какая точность — сказал в десять и — ровно в десять, ноль-ноль!

— Дивный парень!

— Таких поискать! — в голосе его прозвучала смутная укоризна.

Может, никакой укоризны и не было, но мне чего-то почудилось, и я запротестовал: подумаешь, подвиг! За язык его никто не тянул, а раз обещал, так выполняй, если ты мужчина. Когда Уилкинс гостил в Москве…

— Не лезьте в бутылку, — прервал мой напарник. — Уточните лучше сегодняшнюю программу.

Я взял трубку, голос Уилкинса звучал из такой дали, что поначалу я не мог разобрать ни слова.

— Откуда ты? — кричу. — Почему так далеко?

— А я — из дома!

— Как, разве ты не остался у Кэннингхэмов?

— Да нет, из дома!

— Ничего не понимаю!.. Когда приедешь?

— Жена заболела.

— Что с ней?

— Простудилась. Ничего страшного. У нас тут снежные заносы и гололедица.

— Ну?! А у нас не было снега.

— А у нас завалы.

— Когда же тебя ждать?

— У жены день рождения! — закричал он восторженно.

Неужели, думаю, к нему придется ехать? А как же ночной Нью-Йорк?..

— Поздравь жену! — кричу. — От нас обоих!

— Спасибо! — кричит. — Мы бы вас пригласили, да не на чем добраться!

— Да и больную зачем тревожить? А тут еще завалы!..

— И гололедица! — подхватил он. — Знаешь что, мы увидимся в Москве!

И хотя это прозвучало прямо-таки самозабвенным дружелюбием, я не нашел в себе ответного чувства.

— Сомневаюсь, — сказал я и бросил трубку…

И все же был у нас и музей Гугенгейма, верх архитектурного изящества и осмысленности, с великолепной экспозицией Кандинского, которую осматриваешь, спускаясь по спирали широченной, пологой лестницы, и только что осмотренные картины вновь возникают у тебя за спиной, когда ты переходишь в следующий виток лестницы; и был настоящий домашний обед с традиционными американскими блюдами, и театрик на Бродвее с вакхическим представлением, и квартал хиппи, и непременный сэндвич с горячей сосиской, густо смазанной сладковатой горчицей, с жареным картофелем и маринованными овощами, вкуснейший сэндвич в окружении волосатых и бородатых, грязных и веселых, подлинных, а не плюшевых хиппи, бледных цветов эпохи, и знаменитое кафе, где в уголку сиживали Жаклин и Роберт Кеннеди, — Онасис недавно хотел купить это кафе за миллион долларов, но владелец отказался продать, мотивируя тем, что ему будет скучно по вечерам, — словом, было все, что душе угодно, и всем этим мы обязаны временному нью-йоркскому жителю Герману Лисичкину, спецкору одной из наших газет.

В маленьком, переполненном кафе, где столики, со всем, находящимся на них, то и дело вздрагивали, задеваемые проносящимися мимо официантами с задранными к потолку подносами, подвыпившими, нетвердо ступающими мужчинами и вихлястыми молодыми женщинами, я рассказал земляку о своих злоключениях. И вот что он сказал:

— Тебе не на что жаловаться. Он повел вас в русскую чайную… А что же тут такого? Вы разбудили в нем тоску по России, он и не подумал, что вас интересует кулёр-локаль…

— Ты-то вот подумал?

— Но я не американец, — резонно возразил он. — И не обо мне речь. Уилкинс с удовольствием провел с вами вечер, но то ли перебрал по части виски, то ли просто устал, то ли по жене соскучился, откуда мы знаем, и так же внутренне честно подорвал домой.

— А зачем он врал по телефону, зачем накручивал столько недостоверных причин?

— Ну, может, от смущения. А может, хотел, чтобы ты сам выбрал наиболее убедительную… Ты вел себя иначе, когда он был в Москве, но это твое личное дело. С его точки зрения, он тоже был очень мил с тобой.

— И Кэннингхэм — мил?

— Не, нет! Кэннингхэм — совсем другой коленкор! Это прагматик до мозга костей. Он всесветный бродяга, и ему необходимо иметь всюду какие-то зацепки. Для чего?.. Ну, хотя бы ради удобства, чтоб было к кому пойти, провести вечер, пообедать, поужинать, особенно когда он путешествует с семьей. И потом, ты же знаешь, — помимо статей и обзоров, он пишет художественную прозу, ему хочется знать интимный быт чужой семьи, то, что обычно остается скрытым и от туристов, и от газетчиков. Наконец, он любит многозначительно намекнуть, что свои сведения черпает из особого источника, недоступного остальной пишущей братии. Он пускает пыль в глаза и своим хозяевам, и своим читателям, будто повсеместно располагает важными связями, всюду вхож, пользуется всесветным доверием и потому информирован лучше других. Кэннингхэму ты был нужен, чтобы не порвалась ниточка, но, видимо, в ближайшее время он не собирается в Советский Союз, иначе принял бы тебя много лучше.