Леонид Борич - Случайные обстоятельства

— У вас был собран обширный материал, несколько интересных статей написали, но с диссертацией так почему-то и заглохло тогда...

— Что ж вспоминать, Андрей Михайлович? Давно, как говорится, быльем поросло. А это... у Семенова дело-то на поправку пошло! Я сейчас велел в перевязочную его взять...

— Иван Фомич, — мягко прервал Каретников, — так почему все-таки?

Видно, не отмолчаться было, и Иван Фомич проговорил со стеснительной улыбкой:

— Я уж точно и не помню... Наверно, как-то не по душе пришлось...

Каретников опустил глаза, Иван Фомич забеспокоился, не сказал ли чего обидного, потому что совсем ему не хотелось обижать Андрея Михайловича, ни в чем он никогда и не винил его — ведь сам виноват, что не устоял.

— Я имею в виду, — поспешно объяснил Иван Фомич, — что, значит... раз сам додуматься не смог... И другое еще...

— А другое что? — настойчиво спросил Каретников.

— Ну... Когда тебя не хватает... Я хочу сказать, что если на более решительное не хватило — тогда уж хотя бы это... неучастие. — Он смутился, словно бы заранее готов был согласиться, что, возможно, со стороны это и глупо выглядит, но ничего другого он не может сказать.

— В чем — неучастие? — не понял Каретников.

— А чтобы против своих... это... ну, против убеждений не идти.

— Но статьи-то вы же опубликовали? Тема — одна и та же... Почему же было над диссертацией не продолжить?

— В статьях — только мое, Андрей Михайлович. Да и... того... в личном плане они не дают... как, например, диссертация...

Каретников поднялся из-за стола и молча зашагал по кабинету.

— Но это же смешно! — сказал он, круто останавливаясь перед Иваном Фомичом. — Себя самого решили высечь?! Диссертация — она, мол, и самому на пользу... Так, что ли?

— Я долго думал тогда... — Иван Фомич виновато пожал плечами. — И решил... это... что честнее будет, если...

— Перед собой — может, и честнее, не знаю. А перед больными? Им, между прочим, плевать на ваши нравственные искания! Им помощь нужна!

— Так-то оно так, Андрей Михайлович. Рассуждение вроде бы и правильное... Но почему-то выходило, что очень эта правильность мне же была выгодна. Вот я и не мог иначе...

— Ну, хорошо. Было — и ладно. Но столько лет прошло!.. А что, если сейчас... если все-таки вернуться к диссертации?

Загоревшись этой мыслью, Каретников пообещал Ивану Фомичу, что создаст ему все условия, специально для его опытов выделит в помощь лаборантку, еще кого-нибудь, но Иван Фомич лишь мямлил в ответ что-то невразумительное, а потом вдруг сознался, что уж давно пристроил свою тему диссертации, отдал ее в хорошие руки. Помните, Андрей Михайлович, вы как-то спросили, зачем я повадился так часто в подшефную нашу больницу ездить? Вот им я и отдал... ну, по поводу резекции верхней челюсти. Что ж пропадать-то идее? Вдруг получится... Ребята там умные, старательные... А в мои годы — какая уж диссертация? Уставать вот стал... Мне на пенсию скоро...

Тут, впрочем, Иван Фомич исподтишка покосился на Каретникова: как он на это откликнется?

— А кто вам сказал, что я вас отпущу?

— Так а это... — Иван Фомич растерянно улыбнулся. — У меня право, как говорится. По Конституции. И заместитель у вас есть вместо меня...

— Кто знает... — уклончиво сказал Каретников. — А может, все-таки подумаете насчет диссертации? Год-полтора хорошей работы...

— Мне... того... Андрей Михайлович... Мне в перевязочную... Больной там ждет, — извиняясь, объяснил Иван Фомич.

Обидевшись на такую неблагодарность, Каретников, отпуская его, молча кивнул.

Никто, с кем бы он ни говорил сегодня, его не понимал, абсолютно никто!

А не сегодня? Вчера, позавчера, третьего дня?

Не думал, даже предположить не мог: настолько, оказывается, не понимают!

Но было ведь, было же и такое, что буквально с полуслова, с одного мелькнувшего на твоем лице выражения...

Он столь остро, до безысходности, ощутил именно сейчас эту потерю, и столь невозможным показалось ему вообще быть кем-то понятым до конца хотя бы пусть и в какой-нибудь мелочи, что, когда зазвонил телефон на столе и Андрей Михайлович привычно снял трубку, он вдруг совершенно точно понял, что, кто бы ни звонил ему и на этот раз, его, Каретникова, все равно не поймут по-настоящему, неважно о чем они будут говорить.

Не откликнувшись, Каретников нажал на рычаг.

Он не привык так обращаться с телефоном, потому что каждый звонок всегда, особенно в последние годы, был связан в его жизни с чем-то непременно деловым, ему или кому-то важным, а то и очень срочным. Если же иногда он и разрешал себе такое, как в эту минуту, небрежение, то потом, уже в следующую минуту, это все равно оборачивалось сожалением и какое-то время не отпускавшим его чувством беспокойства, что он сам, своими руками, что-то нарушил в этом устоявшемся равновесии, когда все определено так, что то и дело должен звонить на работе и дома телефон, а ты, пусть нередко и раздражаясь, должен тем не менее всегда откликаться для своего же как бы высшего спокойствия.