Анатолий Тоболяк: Папа уехал

Папа смотрит, ничего не отвечает, спокойный такой. А дядя Юра забасил:

— Леонид, слушай. Кончай это дело. Этим ничего не исправишь. Кончай, Леня. Дружески говорю.

Папа руками опёрся об стол, но встать не смог. Глаз с них не спускает. Потом негромко, спокойно так сказал:

— Пошли вон.

Они все трое переглянулись. Эта глазами захлопала. Высокий очки стал поправлять. А дядя Юра подшагнул к папе, взял его за плечи и загудел:

— Я тебя сейчас скручу и в парилку отнесу, слышишь!

Папа как рванется! Как вскрикнет:

— Вон отсюда все! Без вас обойдусь!

Они попятились, а тетка бормочет:

— Ну, это, знаете… это, знаете… просто хулиганство! Ум вы пропили, что ли, Леонид Михайлович?

Я чуть в нее не вцепился за эти ее поганые слова, за то, что пришла наводить тут порядок, не понимая, что с нами творится. А дядя Юра пригрозил:

— Вечером зайду!

Тоже помощничек что надо, дядя Юра, папин дружок — очухался, за ум взялся. А раньше — га-га-га! гы-гы-гы! — ржал только да в глотку наливал, багровел да подначивал, — что я, не слышал, не видел?

— Без вас обойдемся! — я тоже закричал и кричал, пока их не выгнал.

Вернулся к папе, он сидит прямо, смотрит твердо и говорит:

— У меня в пальто деньги есть. Сходи, пожалуйста, купи себе что-нибудь поесть, а мне вина.

Я плачу и говорю:

— Мне не продадут, папа.

— Не плачь, — он просит. — Не плачь, пожалуйста.

Я ударил себя по лицу ладонью, чтобы слезы болью перебить. Он глаза закрыл, зубы стиснул и через зубы:

— Я подлец, Лёшка. Я сволочь. Мне нельзя жить.

Я закричал:

— Нет, папа, нет! — Обнял его и стал целовать в голову. Он сжал кулаки, упал на них лицом, задыхается:

— Я не прощу себе, Лёшка. Я вас погубил. Я гад.

А я целую его и говорю: нет, папа, нет! У нас у всех горе, и мы, он и я, должны помочь маме, молиться на маму.

Он замолчал, поднял голову — и лицо такое отчаянное, что я опять заплакал.

— Лёшка, — говорит. — Не плачь. Я же прошу тебя. Принеси мне вина. Как-нибудь достань. Мне надо.

Я закивал: принесу, принесу — закивал, закивал и убежал в ванную. Там я долго рыдал, пока все слезы не вытекли, сколько их было, головой о стенку бился — и вышел как мертвый.

Дождь накрапывал. Ветер холодный дул с севера. Вот-вот должен был выпасть снег. Все вокруг было грязным и сырым, и деревья стояли голые, без листьев. Собаки мокрые. Помойки развороченные. Так в больном сне бывает, я знаю, когда ужас леденит, а пошевелиться не можешь. Даже голоса нет, чтобы крикнуть, на помощь позвать, чтобы кто-нибудь по голове погладил и успокоил.

Вот я подошел к винно-водочному. Там они в любое время стоят кучками: ждут чего-то, надеются на что-то. Я выбрал одного одинокого, в рваной телогрейке, с синяком под глазом. Попросил его купить бутылку вина. Для отца, говорю, надо. Он зубами стучит, трясется. Сколько уже лет он так стоит и трясется?

Он побежал и принес большую бутылку портвейна и сдачу с десяти рублей. Я ему дал рубль, чтобы мог себе что-нибудь купить. Тут сразу двое придвинулись: женщина страшная, косматая, синяя вся и горбатый какой-то в одном пиджаке без пуговиц. Они ничего не говорили, стоят и смотрят на меня, как на принца из сказки. Я протянул им два рубля. У женщины губы задрожали, она схватила и сразу побежала в магазин, а горбун — за ней. А этот первый попросил еще двадцать девять копеек. Я пошарил в кармане, нашел мелочь и дал, сколько было.

Тут меня кто-то взял за локоть со словами:

— Ты что здесь делаешь, Малышев?

Я обернулся, а это завуч Виктория Ивановна. Смотрит на меня и говорит:

— Ты почему в школу не ходишь, а?

Я на нее тоже посмотрел и сказал:

— Не видите, что ли, жизнь изучаю. — И пошел прочь, даже не оглянулся. А она крикнула в спину:

— Мы придем к тебе домой! Будем беседовать с твоими родителями, учти!

ТЕЛЕГРАММА: МАЛЫШЕВУ ЛЕОНИДУ МИХАИЛОВИЧУ

Девочка умерла

ТЕЛЕГРАММА: МАЛЫШЕВОЙ ПОЛИНЕ ВАСИЛЬЕВНЕ

Мама приезжай быстрей если можешь Папе плохо

ТЕЛЕГРАММА: МАЛЫШЕВУ АЛЕКСЕЮ

Вылетаем шестого Будем седьмого

Он сказал накануне, что поедем встречать. Мы не ели два дня. Я не хотел, и он не хотел. Накануне он не пил. Звонили и стучались многие, но я никого не впускал. Так он просил. Так я делал. Дядя Юра ломился, из школы приходили… Подождите, вспомню. Все у меня перемешалось.

Я взял телеграмму у почтальона и один раз открыл Светке. Она заплакала, меня увидев. Я ее вытолкал. Я думал: только мама может помочь. Я боялся, что он умрет в тот день, когда перестал пить, накануне. Хотел «скорую» вызвать, но он не позволил. Он был трезвый и сказал, что поедем встречать. А вообще молчал. Лежал и молчал. Я предлагал ему поесть горячей картошки, сварил даже, но она остыла, картошка, понимаете? И это ведро помойное… И вообще… Не могу.