Еремей Айпин - В ожидании первого снега

Микуль был уверен, что Старик поймет его, а раз поймет, то и беспокоиться напрасно не станет. Он еще постоял немного и медленно поплелся в свой домик, похожий на парт авыл, — хотелось спать.

Ночью Микуль долго ворочался на жестком матраце — сон, словно осторожный пугливый вэрты сое [5] Вэрты сое — колонок (хант.). , не шел к нему. Отяжелела голова, будто свинцом залили ее. Нос, глаза и уши просились в тайгу, в тишину, где нет монотонного до одурения шума буровой. Там ветер разговаривает, дождь поет, тайга плачет или смеется. Их говор доступен человеку, они всегда предупреждают об опасности. А здесь машины не дают даже вздремнуть. Микуль перевернулся на другой бок, но сон оранжевым колонком убегал в сторону родного Ингу-Ягуна и звал за собой.

Да, в роду Сигильетовых не знали буровых, но хорошо понимали язык тайги. Так стоило ли ради буровой оставлять дедовский промысел, проторенную охотничью тропу?! До него, Микуля, ни один ханты не уходил на буровую!

Микуль вздрогнул: так заскрежетало на вышке, что задребезжали стекла на оконцах. Но соседи в домике даже не проснулись, и охотник успокоился: наверное, так и должно быть.

И мысль убежала, испугалась тоже… Может быть, виноват школьный учитель Александр Анатольевич? Вот он… Неторопливо входит в класс и, вышагивая на длинных журавлиных ногах, медленно протирает очки, надевает их. И когда на мгновение замирает перед классом, его старческое морщинистое лицо становится добрым и привлекательным. Вот он подходит к стене и начинает перекраивать небольшую физическую карту области: таежные урманы разрезает трасса железной дороги, стрелами вклиниваются в болото нефтепроводы, через реки перешагивают мосты, в непроходимых дебрях рождаются новые города. Послушаешь — сказка да и только!..

Внизу на каком-то непонятном наречии забормотал Жора. Поворочался и так захрапел, что заглушил стон погибшей сосны.

…Говорил учитель, словно горел неожиданно вспыхнувшим костром, после которого не остается головешек — остаются угли, малиново-жаркие и долгие. Лицо учителя — помолодевшее, взгляд устремлен куда-то далеко-далеко. В эту минуту он необыкновенно красив: красота его скрывалась в глазах и теперь хлынула оттуда родником… Хорошо говорил учитель — ничего не скажешь! Только его рассказы оставляли в душе какую-то смутную тревогу. Вроде бы радость должна рождаться, а тут беспокойство одно. Отчего бы это, а?!

Время все бежало, бежало, не зная остановок. И до тихого Ингу-Ягуна дошли отзвуки большой стройки, а затем появились и геологи. Исподволь, незаметно подкралась мысль: отчего коренные ханты, как и встарь, продолжают жить только охотой и рыбалкой? Отчего они остались в стороне от больших дел?! Ведь главное — то будущее, которое делают геологи! Взяла обида, что ханты, хозяин этой земли, оторван от главного! Где же руки охотника, привычные ко всякому труду?..

В затянутое марлей окошечко стал вползать смрад жженой резины и перекаленного железа — на вышке что-то жгли. Микуль закашлялся. А соседи, на зависть ему, сладко посапывали.

Да, нелегко оторваться от проторенной предками за многие столетия охотничьей тропы. Нелегко, если ты всю жизнь дышал лучшим на земле воздухом, настоянным на аромате хвои, пил чистейшую и прозрачнейшую воду таежных родников, по утрам ловил самые щедрые и теплые лучи восходящего солнца, плавал по лесному озеру, куда упало голубейшее в мире небо — нет голубее того неба!.. И все это он променял на буровую, которая напоминает Манкв-ики — страшного богатыря-людоеда, друга русской Бабы-Яги: и глаза есть — моргают в светлом сумраке Белой Ночи равнодушными фонарями, из закопченных труб-ноздрей вырывается крепчайший смрад, грязными лохмотьями черной бумаги сползает на песок борода-навес, а ненасытная пасть, оскалив ротором губы, глотает бесконечную кишку труб, и сотни ведер глинистой воды спаивает ему лаборантка Надя. От его вздохов дрожит земля. И железные арканы вздрагивают от напряжения: ими Манкв-ики притянут к поляне; медведем-шатуном рычит, на свободу рвется.

В соседнем домике хлопнула дверь — кто-то вышел до ветру.

А если вырвется и люди не смогут с ним совладать, что тогда будет?! Железо не дерево, не знаешь, с какого боку подойти: то греет, то холодит, то кусает. Помнится, в детстве увидел на отцовской упряжке круглую блестящую бляху, такую красивую, что захотелось попробовать на вкус: лизнул — и на холодном металле осталась кожица языка. Это надолго отбило любопытство к железу. Теперь вот надо привыкать к работе на буровой. А хватит ли терпения? Не укусит ли железо, как в детстве укусило за язык?! Не рано ли подался из родного селения?