Еремей Айпин - В ожидании первого снега

— Вовсе нет. Отец нашел себе другую, а мать… — он вдруг густо покраснел, чего с ним не случалось ни разу, но врать не захотел или понял, что поздно уже, поэтому сказал. — Мать… тоже нашла себе. Вот и стал я государственным воспитанником… Построю дом совсем новый, найду себе жену, какую-нибудь раскрасавицу, чтобы народила мне потомков хороших…

— И где ты хочешь отгрохать? Во Львове? — поинтересовался Кузьмич.

— Может, и во Львове, пока не знаю. Вообще-то не очень тянет туда, хотя там до черта хорошеньких, просто аппетитных полячек? Здешние не то!

— Еще бы, тут Сибирь! — забубнил Костик. — А я все гадал: зачем ты весь Союз объехал, каждый год отпускные на ветер пускал! Оказывается, ты площадку для своего дворца ищешь?! Теплое местечко, значит, высматриваешь?! Ну и ну, тоже помешался, выходит, на дворце-то. Сам же сейчас признался: любишь тепло.

— Да, только в холод люблю тепло! — примирительно сказал Березовский. — Без холода тепло никакого значения не имеет.

— Давай в Ингу-Ягун, лучшего места все равно не найдешь! — предложил Микуль. — А там лес рядом, делай дом, какой тебе нравится.

— Ты, я смотрю, все языком строишь, — заметил Алексей Иванович. — Когда руками-то начнешь?

— Боюсь ошибиться. Вот ты, Алексей Иванович, на Севере работаешь двадцать лет, но я-то знаю, перерыв был. Уехал к себе на Кубань, а через год и городскую квартиру бросил, и машину. Вернулся в свою экспедицию. Чего там не хватало, ведь все было…

— Ну, я ведь охотник заядлый! И рыбак тоже… Может, из-за этого и вернулся…

— Ой ли, только ли из-за этого?!

— Мне, пожалуй, пора спать! — Алексей Иванович поднялся. — Будьте здоровы, хлопцы, заболтался я с вами.

— Всем старше сорока — марш спать! — шутливо скомандовал Кузьмич.

Но таковых не оказалось, бурильщик Кошкаров ушел еще раньше.

— Расстроили мы нашу матушку с этим Пино-чертом — таким-разэтаким! — вздохнул Кузьмич.

— Кто знал, что она примет все так близко к сердцу!

— На вид-то вон какая боевая — одно слово: тетя Вера!

— Говорят, у нее никого нет, совсем одна.

— Надо бы зайти к ней, успокоить…

Разошлись в двенадцатом часу.

На небе ни одной звездочки — облачно, поэтому ночь была особенно темной. Лампочки на буровой горели неровным желтым светом, размытым пеленой поднимающегося тумана. Буровая засыпала.

Микуль вышел вместе с Надей. Рука ее была холодна, как снег.

— Что с тобой? — спросил он. — Ты как зима.

— Ты видел сумасшедшие звезды? Вот и я сегодня как сумасшедшая звезда. Хочется улететь куда-нибудь далеко-далеко на неизведанную планету или сгореть на лету. Только красивым ярким пламенем. Ты согласился бы сгореть вместе со мной, а?!

— А зачем гореть-то, для чего?

— Да, ты бы, пожалуй, и не загорелся! — тихо засмеялась она. — Ты негорючий какой-то, тяжелый. Мне все кажется, что ты скоро убежишь в свою тайгу. Если убежишь — ничем уже не вытянуть. Из-за меня ведь не уходишь, правда? Ну, признайся?

— Не знаю, — тихо ответил он. — Пойдем лучше на вышку, на небо!

— Сегодня нет звезд, нечего там делать, — сказала она и ласково добавила: — Иди лучше спать, дурачок негорючий, завтра рано вставать.

Микуль долго не уходил: ну и женщины — никогда не думал, что слово «дурачок» может быть таким ласковым и милым! Вроде что тут особенного, а вот поди ж ты!..

Подходя к своему балку, Микуль услышал негромкий разговор. В темноте ничего не видно. Потом сообразил, что около столовой, с полуденной — стороны, стоит тесовая скамья, оттуда и доносился голос тети Веры:

— Когда все это кончится? До каких пор я буду твоим хвостом, ведь не девочка уже, а ты все тянешь, тянешь. Вот уеду, и ты меня больше не увидишь. Знаешь, слов на ветер не бросаю. Стыдно людям в глаза смотреть: бегаем, как дети…

— Через две недели решится, вот увидишь, все будет хорошо. Теперь дети подросли, раньше я не мог из-за них.

— А если она приедет?

— Не бойся, не приедет! Я-то хорошо ее знаю, получила то, что ей нужно было. Она с этим никогда не расстанется даже ради меня, не приедет!

— Ты любишь ее?

— Не говори глупости.

Микуль опомнился и бесшумно нырнул в свой балок. Теперь он понял, отчего тетя Вера, когда меняла постельное белье разведчикам, оставляла самые чистые и отутюженные простыни и наволочки только одному человеку — Алексею Ивановичу. Лежал Микуль на свой полке, сон к нему не шел. Надя!.. Странная девушка, зачем-то захотелось ей к звездам, будто на земле мало дел у человека.

А для звезд есть космонавты, пусть они и занимаются небесными делами. Странная девушка. Стоишь рядом с ней, и каждый раз голова идет кругом, словно от одуряющего запаха цветущей черемухи и таежных цветов и трав, то будто ослепило тебя оранжевым светом утренней зари, то будто оглушила тебя лесная песня. Хорошо рядом с ней, но и страшно: что делать ему, Микулю, когда не будет ее рядом? И от этой мысли становилось грустно и тревожно. Вот и у Алексея Ивановича, который немало всего повидал в своей жизни, тоже что-то не так, как должно быть. Видно, слишком крепко он полюбил этот край… Вот и жена не поехала сюда. Стоит ли жалеть? Ведь от здорового и крепкого дерева никогда не отвалится здоровый сук, а отвалится сук мертвый, с гнилью внутри. А о трухлявой, сгнившей ветке жалеть никто не будет, если отвалилась — так хоть дерево здоровее станет. А Алексей Иванович и тетя Вера чем-то напоминали Микулю дедушку с бабушкой, в детстве он одно время у них воспитывался. Потом, спустя многие годы, когда уже повзрослел, подивился тому, что дедушка с бабушкой никогда не ссорились, видно, жили, как говорится, душа в душу, понимали друг друга с полуслова. А может, и вовсе без слов обходились, будто читали про себя мысли другого: помнится, совсем мало разговаривали. Сразу после завтрака дедушка садился возле чума, плел ли морду, мастерил ли нарту или обласок, поднимал с места его только бабушкин голос, которая негромко кричала: