Иван Елегечев: В русском лесу

Впрочем, он не сразу стал читать, он вначале обратился к классу.

— Ребята, слушайте, слушайте, сейчас я вам прочитаю любовное признание...

— Читай!

— Читай скорее!!

— «Милая Гутя, — начал Свизев, — я вас люблю, ваш несравненный образ давно поселился в моем сердце, я хожу и мучусь и решил вам написать. Я хочу, Гутя, чтобы вы принадлежали мне...» — И так все письмо он читал.

Читал он с расстановкой, смакуя каждое слово, кривляясь, а класс ржал, от удовольствия грохотал крышками парт, стучал каблуками сапог.

— А вы знаете, кто это написал? — спросил Свизев, пряча мое письмо в карман.

— Знаем, знаем!

— Тогда я молчу. — И Свизев слез с парты.

Вошла с классным журналом под мышкой Софья Самсоновна.

— Здравствуйте, что за гвалт? — спросила учительница. — Тише, тише, начинаем урок. — Раскрыла, стоя за учительским столом, классный журнал, произнесла мою фамилию: — Пожалуйста, к доске. — И далее, усмехаясь: — Хочется узнать, запомнил ли ты образ... формулы...

Класс загрохотал снова.

Я же пулей летел по коридору к раздевалке, по школьному двору, по улице... Я знал, что больше никогда моя нога не переступит порога этой школы.

Спустя три десятилетия с лишним я сижу на горе Сиенитной и думаю, что со мной происходило в те далекие годы. Осень, голубое небо, с шорохом падают с деревьев листья, далеко внизу шумит среди валунов речка.

А там, вдали, Осиновая гора, крутая, круглая, по ней извивается тропка, по этой тропке я тогда убегал из дому, получив две увесистых затрещины от шахтера дяди Андрея. Я убегал в город, где надеялся поступить на завод и зажить самостоятельной жизнью.

«Неправильно я тогда сделал, — думаю я спустя много лет. — Не надо было мне убегать от матери из дома».

Но тогда, убегая в город, я не думал о матери. Меня терзала обида. Я уходил от позора. О том, как мое письмо, врученное в руки Гути, попало к Свизеву, я не думал. Если бы Гутя сама передала ему письмо, чтобы вместе со всеми посмеяться надо мной, я все равно не перестал бы ее любить. То, что происходило со мной, жило помимо моей воли и сознания, оно было ничему не подвластно. Я взобрался, покидая дом, на Осиновую гору — мысли мои были с Гутей.

Шел размокший от весенних вод дорогой, степью — она шла со мной.

Ехал на грузовике, сидя на ворохе угля, — опять она рядом, Гутя.

И в темном тамбуре вагона, куда нырнул я на станции, чтобы добраться до города, она снова со мной, всю ночь мы ехали вместе...

Спустился с горы Сиенитной я напротив пожарки, У входа в пожарку, как всегда, сидел Дорофеич. Выставив деревяшку, он сидел смирно так и поглядывал по сторонам. Я подошел к нему, поздоровался, присел с ним на лавочку, и мы заговорили о разном: об осени, о журавлях и гусях... Потом осторожно, как бы между прочим, я поинтересовался Августой Ильиничной...

— Обнаковенная она, — охотно ответил Дорофеич. — Баба как баба, хорошая. Только не пофартило ей с мужьями: один бросил, другой помер.

— Одна живет?

— С матерью. Дети, трое у нее, выросли, разъехались... — Дорофеич помолчал и поинтересовался: — А ты с какой стороны ею интересуешься? Ежли насчет женитьбы, то в самую точку. Сойдемся мы с ней для разговору, она всякий раз спрашивает: нет ли на примете, Дорофеич, какого ни на есть ничейного мужичонки?

— Нет, я не собираюсь жениться, — сказал я. — Давно женат. Внуки растут...

— А зачем спрашиваешь?

— Учились мы с ней вместе, — сказал я; помолчал и добавил, соврав: — За одной партой сидели...

— Понятно, — сочувственно закивал головой Дорофеич. — Бывает. Учатся, бывает, люди вместе али служат, а потом встретятся... Вот я... — И Дорофеич принялся за рассказ о том, как он года два тому по делам пожарным в район ездил, встретил своего полковника, старого-престарого, в отставке...

Выслушав Дорофеича, я тоже, как и он мне, покивал головой, сказал так же:

— Бывает! — и попрощался.

Я отправился в профилакторий.

Профилакторий был пуст. Августа Ильинична куда-то отлучилась, закрыв входную дверь на деревянную затычку. И я догадался: она, как мы условились, пошла домой, чтобы приготовить угощение для совместного ужина.

Я собирал свои вещицы, думал: «Хорошо, что она отлучилась, без нее уйду...»

«Я не сдержу слова, — думал я, — я обижу ее, но пусть она меня простит. Иначе я не могу...»

Часа через два я был уже в высоте, на Осиновой горе. Провожали меня Ирасим и Евдоким. Они ехали на подводе, где лежал мой чемодан, а я приотстал, стоя на вершине. Сияло голубое приволье, ближние леса рисовались по-осеннему четко. Внизу между двух склонов виднелись домишки Берикуля — рудника моей далекой юности.