Александр Демченко - Серебряные крылья

— Кормят-то хорошо, да на каши уже и смотреть тошно, — признался Валентин. — Хочется чего-нибудь острого, грубого. Например, борща деревенского…

— Давай я Любе скажу — она принесет тебе борща.

— С ума сошел! Она и не знает, что я здесь.

— Не знает? — удивился Фричинский.

— Порвал я с нею, Эд.

— Почему?

— Не надо об этом…

— Не понимаю. Ты так пылал к ней, и вдруг… Вы что, поссорились?

— Представь, да. И давай сменим пластинку. Мосты, как говорится, сожжены.

— Жаль. Скажу тебе по совести: Люба мне нравится.

— Вот в том-то и дело! — неожиданно озлился Зацепа. — Она многим нравится! И ты меня лучше не сватай… Расскажи, как там наш батя. Мне говорили, что он вернулся?

— Прилетел. Как услышал, что с тобой стряслось — тут же примчался. Теперь остаток отпуска на балконе приканчивает.

— С возрастом все они странные, — философски заметил Валентин, — что Бирюлин, что Будко. Фанатиками становятся.

— Точно! — подтвердил Фричинский. — Ты только представь… Были у нас полеты; вечером, как всегда, разбор, смотрим: Бирюлин на порог. Ну, команда, как полагается: товарищи офицеры и прочее. А он рукой махнул: дескать, я отпускник, просто пришел послушать, как летали. Идет разбор, анализируют ошибки, называют две предпосылки к летному происшествию, и тут он как вскочит и хлоп рукой по столу: «Не две предпосылки, а три! Кто на третьей машине рулил после посадки в двенадцать пятнадцать?» Мы опешили, переглядываемся. Руководитель полетов достал журнал и называет фамилию: Иванов. Иванов встает: «Действительно, рулил слишком быстро». Оказывается, Бирюлин с балкона, как с наблюдательного пункта, все видел…

— Глазастый, — уважительно сказал Зацепа.

— Ну ладно, Валька, бывай, — вдруг вспомнив о чем-то, заторопился Фричинский.

— Посиди еще маленько, — тихо попросил Зацепа.

— Не могу. Надя ждет. Обещал к ней в два часа…

И опять Валентин остался один. Правда, подселили к нему недавно одного, тоже с аппендицитом. Но уж лучше б не подселяли!

Звали нового больного Иван Федорович Кругликов, и фигурой он абсолютно подтверждал свою фамилию. К тому же оказался таким нытиком…

— Скажите, а это очень опасно? — допытывался он у Зацепы.

— Что именно?

— А вдруг вместо аппендикса вырежут почку?

— Ну, разве такое возможно?

— Все возможно! Все! — оживился Кругликов. — У меня ведь уже второй приступ. Во время первого предлагали операцию, но я отказался.

— Почему?

— Когда меня уже подготовили к операции, я спросил у хирурга: «Вправе ли я рисковать своей жизнью?»: И знаете, что он мне ответил? «Мы оба с вами рискуем: только вы своей жизнью, а я вашей».

— Ну, это он пошутил…

— Хороши шуточки…

Всю ночь он стонал и корчился, а когда назавтра во время обхода профессор бросил сестре: «Готовьте к операции», Кругликов вдруг завопил:

— Не хочу, не хочу, мне моя жизнь дорога!

Уходя, профессор обратился к Зацепе:

— Повлияйте хоть вы на него!

А как повлиять, если Кругликов не слушал никаких доводов рассудка? Не хочу, и все тут…

— Ну, хорошо! — сказал Зацепа и вышел.

…Вскоре в палату вошел, прихрамывая, человек в белом халате, усатый, со взъерошенными волосами и с сантиметром в руках.

— Кто здесь Кругликов? — спросил он.

— Я, — отозвался тот.

— Пойдемте со мной.

Больной покорно поднялся с постели, поправил на себе пижаму и поплелся вслед за человеком в халате.

Они вошли в процедурную.

— Ложитесь на кушетку.

Кругликов лег.

— Вытяните ноги… Руки вдоль тела. Так… Угу… — Человек в белом халате начал измерять сантиметром длину Кругликова с головы до ног.

— Так, здесь мы сделаем на десять сантиметров напуск. — Записал что-то на клочке бумаги. Замерил высоту груди. Опять записал.

Кругликов молча следил за неторопливыми действиями человека с сантиметром в руках.

— А это… зачем? — наконец спросил он.

— На всякий случай… Тут у нас один отказался от операции, пришлось кое-что заказывать… А это дело хлопотное…

Кругликов из процедурной сразу же побежал в операционную. Но Зацепе за эту «рационализацию» все же попало от профессора:

— Вот продержу вас еще месяца два за такие фокусы!

— Профессор, пожалейте! — только и мог вымолвить Зацепа.

После операции Кругликов попросился в другую палату, и Валентин опять остался один. Изредка наведывалась медсестра, спрашивала о самочувствии:

— Как здоровье, больной?

— Превосходно. А ваше?

До смерти надоели чистая палата, манная каша и больничное однообразие.