Дмитрий Холендро - Чужая мать

Дома рассказы о нем вызвали шутки:

— Слыхали, у бабушки кавалер появился!

— Молодой!

— Неженатый?

— Ну, бабушка!

Эрик часто спрашивал ее перед отъездом, приедет ли она еще, она обещала, а он не верил: такие обещания не то что забываются, но спотыкаются о множество жизненных помех, откладываются из-за них и не осуществляются. Но она обещала твердо. В конце концов велела сказать, что ему привезти, и он долго пожимал плечами, смеясь и не зная, что попросить, пока не заказал красную рубашку. Вот и станет он здесь первым парнем!

И она часто заходила по дороге с рынка в «Синтетику» и однажды увидела там рубаху, с замиранием сердца узнала, есть ли сорок третий размер воротничка, и купила, и домой возвращалась с улыбкой, представляя себе, как он будет рад, как пойдет в красной рубахе через весь поселок, как будет стоять у моря среди товарищей, заметней всех.

Зимой она вспоминала это море, и берег со следами чаек, которые зябкими шагами переступают по песку вдоль волны, и длинный причал, окруженный рыбацкими баркасами, и носы черных лодок, задранные к небу над песком. Сначала она не понимала, зачем это так, но потом разобралась — это были старые лодки, отплававшие свое по воде. Рачительные хозяева-рыбаки не хотели с ними прощаться, а зарывали на треть в песок носом вверх, зашивали досками спереди, делали в обшивке дверцу, полки, и получались из лодок береговые кладовочки, склады для снасти, для весел, для рабочей одежды, для чего хочешь. И лодки долго еще жили возле моря своей второй жизнью и смотрели просмоленными днищами на волны, качавшие их когда-то, и днем и ночью дышали морскими ветрами.

В начале лета она написала Эрику, что приедет пораньше, чтобы не обмануть правнука, который ждал ее перед школой, значит, скоро приедет, справлялась, какая погода, но Эрик не ответил. Он и тогда сказал, что писать не будет, — одно говорить: говорит по-русски ничего себе, а пишет плохо, и второе — еще дети обидятся, кто такой, у мамы много своих детей. Мать вздохнула — сама писать не любит, глаза плохие, и Эрик остался без ее адреса, не взял.

Мильда встретила ее шумно, но лицо какое-то было пугливое, и мать, не разобрав всех вещей, вышла из комнаты в кухню, где Мильда стучала кругами конфорки и чайником, и спросила:

— Мильда, а где Эрик?

— Мама! — сказала Мильда и села за стол, подперев темную щеку костлявой рукой, — Вы садитесь, мама.

Вслед за Эриком знакомые в поселке стали называть ее мамой. Да и проще было, чем русское имя-отчество: Ксения Андреевна. Мильда наклонилась, обмахнула тряпкой вторую табуретку, пододвинула. Она села.

— Эрик, мама... Эрика уже нет... Эрик, — Мильда махнула рукой за окно, — там...

— Где?

— Там, — повторила она и сказала что-то по-латышски, чего Ксения Андреевна не поняла, но от чего сердце ее наполнилось предчувствием горя.

— Где? — еще раз спросила она.

— Море, — сказала Мильда.

— Эрик?! — спросила мать.

— Он был хороший, — сказала Мильда.

— Как это случилось? — спросила мать.

— Сильный шторм, — сказала Мильда, сжав ладони с переплетенными пальцами. — Один баркас там, в море... Не вернулся. Ждали день, ночь... Нет.

— И Эрик был там?

— Нет. Еще день от них не пришло никакого известия. Собрали помощь — теплую одежду и всякую еду. Кто пойдет искать? Эрик сказал — я пойду. И еще два товарища сказали — мы пойдем. Пошли на моторную лодку. Потом у них кончилось горючее... Ну, так... они хотели поставить парус из брезента. Холодно было. Вода замерзала на лодке. Было скользко. Эрик поднял брезент. Ну, так... Был ветер. И он упал.

Мильда вздохнула.

— Он ударился головой по лодке и попал в море... За ним ныряли! Не сразу нашли.

— Боже мой!

— Да... Это было большое горе. Вот так, мама. Нет Эрика.

— А те двое? А баркас?

— Им самолет бросил все. Они пришли в рижский порт.

— А Эрик?

— Он здесь. Рядом с дедушкой. Его привезли. Он был совсем на себя не похожий, бедняга. Не такой...

Ксения Андреевна легла, ей захотелось плакать в голос, и она уткнулась в подушку в бессильном отчаянии и пугающей тишине. Когда наступит утро, уже никто не крикнет за окном с улыбкой, и затаенной, и открытой:

— Ма-ма!

Кто он был ей? Чужой мальчик. И родной человек.

Наступило утро, и она пошла на кладбище. К могиле деда, накрытой каменной плитой, которую летом обсаживали цветами, ее приводил Эрик. И она нашла это место сразу, хотя в глазах расплывалось. Над могилой высился простой тяжелый крест из темного дерева. А рядом вытянулся размокший от недавних дождей земляной холм, и короткий столбик был в головах с темной дощечкой, в которую была врезана крохотная фотография под слюдой. Она наклонилась, вытирая глаза: Эрик улыбался ей.