Борис Изюмский - Алые погоны. Книга вторая

— Уверяю вас, — сделал шаг к воспитателям полковник, — ребята ждали именно выговора, вот этого самого дисциплинарного наказания вашего, товарищ Боканов, и, возможно, потом посочувствовали Суркову, — такой же оборот дела, какой я предложил вам, был бы для них полной неожиданностью. Да и сам Сурков — юноша самолюбивый, но справедливый в оценке — своих поступков и дорожащий общественным мнением, был бы гораздо более огорчен таким исходом, прочувствовал бы, что поступил неверно.

Отпустив воспитателей, Зорин пошел в первую роту — посмотреть, как там оборудовали комнату политпросветработы. Он разрешил Русанову приобрести абажуры, цветы, шахматные столики, диваны, попросил жену Веденкина, — она председательствовала в женсовете, — помочь: сделать занавеси, со вкусом расставить мебель, внести уют.

Издали Зорин увидел, как плац пересекала мелкими, семенящими шажками, маленькая фигура. — Самсонов! — безошибочно отметил полковник. Он узнавал ребят даже по голосу и походке.

Когда Зорин поднялся наверх, началась большая перемена, и роты стали выходить на плац, на прогулку под оркестр.

В тени колонны Зорин заметил притаившуюся фигуру. Воспитанник лет двенадцати, слюнявя чернильный карандаш, крупными буквами писал на колонне бранное слово. Полковник подошел вплотную. Мальчик, застигнутый врасплох, вздрогнул и вытянулся в замешательстве.

— Прочтите громко то, что написали! — потребовал начальник политотдела. Тот покраснел так, что сразу выступил пот, прошептал едва слышно:

— Не могу!

— Читайте! — гневно настаивал полковник.

— Это стыдно! — выдохнул воспитанник, готовый провалиться сквозь землю.

— А писать для товарищей, для офицеров не стыдно? Читайте!

Мальчик с отчаянием смотрел на Зорина Ясно было, он ни за что не сможет прочесть вслух…

— Немедленно сотрите, — приказал полковник, — и никогда в жизни не пишите и не произносите таких слов. Понятно?

— Понятно, — как эхо, раздалось в ответ.

— Идите в роту и доложите о случившемся своему воспитателю!

— Слушаюсь, доложить о случившемся своему воспитателю, — голосом глубоко несчастного человека повторил виновный..

И Зорин, глядя ему вслед, весело подумал, что, пожалуй, навсегда отбил охоту у этого паренька к писаниям подобного рода.

…. Комнатой политпросветработы полковник остался доволен, только сказал Русанову:

— Обязательно повесьте здесь «Доску почета» и хорошо бы иметь фотоальбом «Наша жизнь». У вас же уйма собственных фотографов.

— Сделаем, — обещал Русанов. — Да, — сообщил он, — комсомольское бюро думает назначить заведующим комнатой Ковалева и установило дежурство комсомольцев.

— Это хорошо, — одобрительно кивнул головой Зорин, — но хватит обязанностей Ковалеву… Посоветуйте поручить другому, менее занятому. — Эх, — воскликнул полковник, — была не была — разорюсь, даю вам радиоприемник «Нева», тот, что у меня в кабинете.

Русанов расплылся в улыбке. Он уже давно приглядывался к этому радиоприемнику.

Комсомольское собрание, отношение товарищей, — Пашков видел, что его только-только терпят, — разговор с Сергеем Павловичем во время лыжного похода подействовали на Геннадия очень сильно. От такой встряски внутренне-неиспорченный человек обычно выздоравливает. Как и предполагал Боканов, весь «аристократизм», вся эгоистичность Геннадия не составляли основу его характера, были в значительной степени напускными. И когда Геннадий по-настоящему почувствовал, что значит в жизни человека осуждение товарищей, он резко изменился, как изменяется человек после тяжелой болезни, словно обновляется и вновь рождается на свет.

Это пришло нелегко и не сразу. Он одиноко бродил в дальних аллеях сада, мучительно гнал от себя мрачные мысли, но они неотступно, как совесть, преследовали и жгли.

«Значит, ты трусишь, если не находишь мужества прямо всем сказать — я неправ», — обвинял ночью — кто-то неумолимый. «Нет, это вовсе не трусость, — защищался он, — дело в самолюбии». «Но ты ведь знаешь, что у „довоенного“ Стаховича из „Молодой гвардии“ и самолюбие, и себялюбие было через край, и к чему это его привело?». «Это подло даже думать, — что я могу стать таким!» — бледнели губы у Пашкова.

Он на мгновенье снова, до мельчайших подробностей, представил: комсомольское собрание, осуждающие глаза товарищей, слова друга — Снопкова, полоснувшие его, как ножом: «Если таких не учить, бесчестные люди выйдут… им до всех дела нет — только б самим покрасоваться».