Николай Воронов - Юность в Железнодольске

За минуту перед тем как пролететь на кровать, Тамара разодрала кнопки пояса, потом сдернула чулки, и они, словно бы продолжая свой пленочный шелест, пушисто сверкнули, отброшенные невесть куда.

Лишь запахиваясь одеялом, Тамара спохватилась о Вячеславе, и приняла его неподвижность за робость, и спрыгнула на пол, и с шуршанием пробежала по полу на цыпочках, и успокаивала внушением, что он безмерно устал, но эта усталость мгновенно схлынет, едва он приляжет к ней на плечо, что она освободит его от скованности, что он будет вознагражден за печальное томление и ни разу не пожалеет, что не отрекся от нее.

Ему вспомнился его сослуживец по армии Лычагин. Вячеслав удивлялся тому, что, будучи наивняком, не предрасположенным к восприятию резкого человеческого опыта, о чем бы въедливо-плоском ни говорилось, он тотчас об этом забывал; чисто духовное вбирал полно, как насос воду. Лычагин обладал способностью догадываться о таинственных взаимодействиях в обществе людей и в природе. Пробовал выяснить скрытое гравитационное взаимодействие между Солнцем и планетами: почему существует орбитальное постоянство, почему неизменны скорости вращения и обращения планет? Искал причины того, почему сосна долговечна в обществе липы и ели и почему рябина с удовольствием соседствует с березой, а ольха с черемухой. И вдруг сказал, что равновесие жизни мужа и жены, которые неизменно близки друг дружке от молодости до старости, поддерживается не только инстинктом продолжения рода, общими взглядами и хозяйственными заботами, но и взаимодействием полей, должно быть родственных по своей природе тем, которые удерживают в состоянии гармонии солнечную систему.

Неужели бы он, Вячеслав, оказался в этой избе и разве бы Тамара желала бы обвить его и забыться на тысячелетие, если бы между ними не было взаимодействия полей, еще не распознанных человечеством?

Он покорствовал и царил.

Раньше только узнавал, а теперь совершал открытия. Он всегда воспринимал себя в особицу. В детстве у него возникало желание, когда испытывал незащищенность, обратиться в один организм с матерью, с отцом, с какой-нибудь из сестер и обычно трагически переживал невозможность стать с кем-то из них общим существом. А тут моментами, минутами, часами он чувствует свою нераздельность с Тамарой, и это так прекрасно, что охватывает впечатление: никто тебе не нужен и не опасен, не будет болей и невзгод и ничто не омрачит твоего счастья.

Опять исчезли, забылись заботы, красота, ценность мира. Тамара была всеподчиняющей его заботой, всезатмевающей красотой, единственной ценностью.

Что бы в ней ни проявлялось, все доставляло ему радость, даже рыдание, неутешное, голосливое, как над гробом.

Эти вечер и ночь были вечером и ночью согласия. Тамара нашептывала, что принесет Вячеславу сыночка, и он лепетал, что давно мечтает об этом (а не мечтал). Она решила, что сыночка мало, лучше сразу близнецов, и он приветствовал восторгом их вероятное рождение.

Она открылась Вячеславу, что ее не прельщает возможность р а с п р е д е л и т ь с я после окончания института в родном городе: куда интересней обосноваться где-нибудь в Сибири, при научно-исследовательском центре, где все молоды, воздух чист, природе не угрожает уничтожение. Он тотчас пообещал поехать с ней хоть к черту на кулички.

Она заставляла Вячеслава пить коньяк, он пил, несмотря на то, что терпеть его не мог, и невзирая на то, что был уверен: коньяк сюда притащил декан Григорий Михайлович.

Вячеслав как бы проснулся от наваждения, когда услышал из прихожей сухой звон холодных древесных угольков, разгребаемых кочергой на просторном печном поду.

Строгая старуха. Он напрочь забыл о ней с вечера. Боже мой, что она подумает о них?! Засветло закрылись, и уже позднее утро, судя по солнечным щелям в ставнях, а все еще валяются в постели.

Пока не зазвенели угольки на поду, старухино присутствие в избе ничем не обозначалось. Да что старухино — деревня ничем не обозначалась. Словно оглох: ни машин, ни людей, ни скота, даже петушиного крика не слыхал.

Если старуха ночевала дома, то впору дождаться ее отлучки и удрать через огород, чтоб не угодить на глаза.

Стыдоба. Стыд. Стыдище.

Он улизнет, как последний шкода и срамник. И хотя будет казниться, никогда не падет так низко и, наверно, достигнет сознания, что о ч и с т и л с я, но душевного покоя не обретет: с городских и деревенских особо строгий спрос, не устранить старухину взыскательность. Сколько ей поживется, дотоле и честить будет квартирантку Тамару с ее муженьком-прелюбодеем.