Николай Воронов - Юность в Железнодольске

Зажмурился. Спит. А стыд не отпускает. Совестно стало, накалились щеки. Хрупанье и пошелестывание опавших листьев мешало разбирать бубнежку баса. Но вот бубнежка прекратилась. Неужели заметили? Нет, идут! Заметили бы — стали. К прежним звукам прибавилось тупанье шагов. Пронесло: мимо протупали. Ох, невезение! Стали. Уж наверняка заметили. Не ворохнуться. Дрыхну, как солдат в пустой казарме. Погоди! А и не заметили! Томка обратила внимание спутника на красочную осину. (На «вы» называет, на «вы»! Не охмурил, значит!)

Спутник согласился, что осина красочная, и уточнил: свекольная вперемежку с баклажанным и лимонным. И сразу же забыл об осине и потащил свое:

— Тамариск, я читал тебе («На «ты», негодник, называет») любовные стихи Лорки, пронизанные восторгом. Есенин еще умел так обнажать интим. Но главные стихи у Лорки трагические, доведенные до непроглядности. Смрад костров инквизиции быстро рассеивался, а впечатление от костров инквизиции прожигало столетие за столетием. Настигло оно и Лорку. («Малый не без ума. Старшекурсник, поднахватался».) Мы склонны переоценивать влияние современности на формирование человеческой натуры и очень недооцениваем влияние истории. Имеется наука: психология войны. Пора возникнуть науке «психология истории».

Тамара подбодрила спутника:

— Создавайте. Вы сумеете создать. Как бы кто не опередил.

— Никто не опередит. Правда, идей не таю. Имеются перехватчики самолетов. Имеются в гораздо большем количестве и перехватчики идей.

— А вы не рассказывайте.

— Не имеет смысла, Тамариск. («Что еще за Тамариск? Фамильярничает... История, психология...») Постепенно все идеи постигает участь денег: они становятся общеупотребительными. («Взгляну-ка я на этого притвору. Изображает щедрость.... Жадюга — точняк. Томка уши растопырила, наверно? Падко бабье не умничанье. А на что не падко? На звания падко. «Он офицер!», «Он директор!», «Он секретарь!» На обеспеченность падко. «Квартиру, машину, радиокомбайн!..») Так что, Тамариск, идею не положишь на личную сберкнижку. Да, Тамариск, я удалился от Лорки. Слушай трагические стихи, доведенные до непроглядности: «Крик оставляет в ветре тень кипариса. (Оставьте в поле меня, среди мрака — плакать.) Ведь все разбито, одно молчанье со мною. (Оставьте в поле меня, среди мрака — плакать.) Тьму горизонта обгладывают костры. (Я же сказал вам: оставьте, оставьте в поле меня, среди мрака — плакать.)»... Поэтическая тьма, Тамариск, ослепнуть можно. Нельзя такие стихи писать. Душат упадничеством. В трагических стихах должен оставаться выход к свету. («Все-то определил с точностью до миллиграмма. Кому лучше знать, что нужно, а что не нужно, поэту или тебе?»)

Таиться он больше не хотел. Перекинулся на спину. По тому, что Тамара вздрогнула, а мужчина по-жонглерски быстро убрал ладонь с ее плеча, Вячеслав понял, что они услыхали шум травы. Когда они повернулись, он уже вскочил на колени. Вскинутое над собой ружье держал за шейку ложи.

— Славик! — испуганно воскликнула Тамара.

Он молчал, не улыбался, толкнул вверх двустволку, чтоб указательный палец очутился подле спусковых крючков.

Она еще пуще испугалась. Но продолжала изображать восторг:

— Как с неба ты!

— Из рая на лету выпрыгнул!

— Почему на лету?

— Земля-то летит с атмосферой. Дышать там нечем. Дай, думаю, посмотрю, как Томаха в деревне помогает убирать урожай.

— Горло заболело, была температура.

— Температуру, конечно, согнали?

— Норсульфазол меня спасает. Повезло, что у Григория Михайлыча оказался. Познакомься с Григорием Михайловичем. Декан нашего факультета. Кандидат педагогических паук. Читает педагогику и психологию.

Вячеслав оставался на коленях в той же подозрительной позе со вскинутым ружьем. Знакомиться он не хотел. Зато Григорий Михайлович, хотя Тамара и не представила ему Вячеслава, изъявил желание познакомиться. Правая рука Вячеслава была занята, а левую он ему не протянул.

— Левой здороваюсь с друзьями.

— Я вам не друг и не недруг.

— Самый, может, злостный недруг.

— Я докажу, что это не так.

Неожиданно для себя Вячеслав оказался на ногах. И поднял его на ноги Григорий Михайлович: подхватил под мышки и поднял рывком.

— Недруга бы держал на коленях, — торжественно сказал Григорий Михайлович.

Декан, декан, а спортивен, да и силач: хоп — и поднял. И недурен собой. В черных волосах сизые пряди, лицо мулатски-коричневое, ямку на подбородке словно сверлом вдавили. А смотрит, как охмуритель!