Николай Воронов - Юность в Железнодольске

— Что, она сильно простудилась?! — озаботился Вячеслав.

Плечистая студентка в тренировочном костюме из силона крикнула ей:

— Доната, человек окружен заботой. Неужели нельзя порадоваться?

— Чему?

Вячеслав терялся от презрительных намеков Донаты. Страшно очутиться среди людей, которым известно что-то стыдное, чего не знаешь только ты!

Колхозницы — женщины в возрасте — сидели на земле кольцом. Они отделяли от корнеплодов ботву. Быстрей своих товарок работала ноздрястая баба, она не отрезала ботву — секла. Взмах тесака — и корнеплод летит за ее спину, где его подбирает студентка в силоне. Управляясь с делом скорей других, ноздрястая еще и успевала все углядеть, расслышать, взвесить. Таких баб восторженная Устя называла вертиголовыми. Именно вертиголовая осадила Донату, которая прибегнула к притворству:

— Завистуешь, девонька. Я сразки уцепила в твоем характере: завистуешь.

— Заблужденье, Александра Федоровна.

— Наветки твои понимаю. Лучше лу́чше думать о человеке, чем в плохом подозревать.

— Вас не переубедишь.

Александра Федоровна засмеялась, ловко вскочила, подошла к Вячеславу:

— Подставляй ладони, мо́лодец прохожий.

Он сомкнул ладони, на них упал прохладный, цвета снега, кружок, отрезанный Александрой Федоровной от корнеплода. Чтобы Вячеслав не убрал ладони (это он хотел сделать), она прицыкнула на него.

— Держи! Еще две коляски отполосую. Думаешь, брюква? Нету. Куузика. Спарили брюкву и, что ли ча, капусту. Промеж себя зовем ее кузьмика, подкузьмика, распузика. Мужики наши, те почище навеличивают. Все три коляски уплети.

Едва Александра Федоровна заняла свое место, Доната сказала ей, что она за строгость, будь у нее власть, не прощала бы никому нравственной слабинки.

— Себе бы прощала.

— Заблуждение. К женщинам я предъявляю самые строгие требования.

— Почему не к мужикам? Они все сподряд греховодники. Черти верченые, перченые, в табаке копченные. Мужиков прищучивай, а ты за нас примаешься.

— На нас держалось и держится здоровье общества. Речь о физическом и моральном. В том, что наши девушки курят, выпивают...

— И вертихвостничают, — прибавила Александра Федоровна.

— По истории, тетя Шура, угроза для общества, где женщина перестает быть хранительницей целомудрия.

— Бабы, гляди-кось! Ну и Доната! Чать, на учительницу выучишься, в деревню не поедешь?

— Не поеду. Население городов будет расти.

— Правильно, пожалуй. В городе чего-чего не творится. Бабы, вот времечко: красавица, по моде одета — и за строгость.

— Зря иронизируете, Александра Федоровна. Речь...

— Глагол речи упал с печи. Ежли б, Доната, делалось, как говорится, на земле бы давно рай. Завистуешь?

— Борюсь.

— Хо, борется?!

Перед избой, куда Тамару определили на квартиру, был палисадник. Над ним, как и над другими палисадниками деревни, синели ивовые кроны. Над плетнем виднелись верхушки бурьяна. Меж лебедой, репейником, осотом, перевитыми вьюнком, каким-то чудом прострелились мальвы и смотрели на улицу огромными цветами.

Сразу за палисадником, на лавочке возле забора из камня-плитняка, сидела старуха. Ее глаза были закрыты, голову, повязанную пуховой шалью, она приткнула к забору. Солнце осенью нежгучее. Наверно, оно приластилось к лицу старухи, будит в душе отраду и надежды. Какая нелепость, однако! Надежды, они в прошлом для нее. Впрочем... Нет, возраст меняет надежды. У Вячеслава самого лет десять назад были совсем другие надежды. Мастерить модели самолетов, работающие на спирте, околачиваться на водной станции, зимой гонять шайбу по дворовому катку — ни о чем другом он не мечтал. Если бы тогда ему сказали, что все человеческие желания сведутся в нем к одному: д о с т и г н у т ь Тамару, он бы отнесся к этому с презрительным неверием. И вот... Не понять ему старухиных надежд. И жалко ему, всегда жалко людей, время которых на исходе.

Чуткость у старухи все же молодая. Приоткрыла веки от его взгляда, следила из-под ресниц (поразительно — не выпали, не поседели!): не то ждала вопроса, не то догадывалась, к кому пожаловал.

Когда назвал имя Тамары, оттолкнулась от забора, заправила шаль под лацканы старого мужского пиджака.

— Муж?

Не ожидал от себя обмана. Привычно, даже покорно вырвались чуждое ему слово «муж»... Не ожидал и того, что старуха, разнеженная предвечерним светом, вдруг остервенеет:

— Муж, дак держи около себя!

Он тоже остервенел, но голосом не выказал этого: