Николай Воронов - Юность в Железнодольске

Прежде чем смежить веки, он увидел небосклон с четырьмя яркими звездами, с детства он называл их граблями: три находились в одном ряду — зубья на граблях, а четвертая, находившаяся на той же линии, что и средняя, но поодаль от нее, на конце, что ли, невидимого черенка.

«Что я серьезничаю? — подумал Вячеслав. — Я живу! Надо мною звезды! Рядом Коняткины. А кругом такая красота! Ведь счастье же?! Сколько можно достичь! Сколько совершить!»

Разбудил Вячеслава низовой ветер. Знобкий, он, по впечатлению во сне, припаивался к его подбородку. Светало. Небо, без звезд, стальное, было бесстрастно чуждым. Рогозники шурхали. Привальная рябь шепелявила. За камышами посвистывали, сопели, гоготали казарки. Наверно, спорили: взлетать или еще малость отдохнуть. Там, где казарки митинговали, поверхность озера клокотала от боя крыльев.

Быстро скатал и увязал спальник. Перевалил увал.

Во всех парниках, кроме одного, не горело электричество, но, когда Вячеслав приникал белесым лбом к стеклянным стенкам, удавалось разглядеть в сумраке то помидорные заросли, то огуречные. Над этими овощными чащобами, подвешенные к трубчатым конструкциям, обозначились загадочные приборы, по виду схожие с кинокамерами.

В освещенном парнике двери были настежь. Оттуда выкатывался дух земли, каким бывает он солнечной весной над прогретым перегноем. После чащобных парников этот парник был свободный, глубокий, а так как в нем по бокам от дороги бугрился сажево-яркий чернозем, казалось, что стеклянным сооружением накрыли огромный кусок пашни.

Вячеслав пошел навстречу раннему пахарю, быстро по толстым узлам усов и по синим глазам узнал Пашу Белого. Обрадованный, ускорил шаг. Прежде чем поравняться с Пашей Белым, видел, как он останавливался отдышаться и опять сверху напирал на ручки плуга, не обычного — лемешного, а безотвального, с прямым ножом, который, похоже, предназначался для разрезания крупных комьев и для проведения борозды в насыпно́й почве.

На приветствие Вячеслава он встряхнул простоволосой головой, проговорил, захлебываясь воздухом:

— Ехала деревня мимо мужика.

Немного погодя Паша Белый задержал коня, не отрывая ладоней от железных ручек. Плечи вздымались высоко и так резко опадали, что Вячеслав пугался, как бы у старика не разорвалось сердце. Вяловатый от утомления, но довольный, Паша Белый подошел к Вячеславу, сказал, что не сразу его вспомнил, а вспомнивши, озадачился: «В городе Колькин дружок давно должен быть. Не сломался ли мотоциклет? Не стряслось ли чего похуже?» Вячеслав успокоил Пашу Белого: ничего-де не стряслось, просто захотелось ночевать у озера.

— Обратно просто. Просто и козу не подоить. Что хитро, то и просто: десятью девять — девяносто. Дак краснеешь-то пошто?

— Возле озера переночевал — и все тут.

— Без намека теперича спрошу: из-за Лёны задержался?

— Отчасти.

— Чё уж увиливать? Себя покуда я не забыл молодого. Приглянется девушка — об ней только и думка. Сказать по правде, а и что может быть приманчивей да счастливей любви?!

— Из-за многого я остался. Столько всего накопилось... На помощь не позовешь... Плутаешь в самом себе.

— Знакомо. Определится. Разгребешь. Что касается Алёнушки, для баловства ни в коей мере. Натура переживательная. Первый мужик токо-токо отболел у нее в сердце. Нельзя. Погибнет. Дак правильно я сказал: просто ничего не бывает. Сон нынче приспел. Вижу базар. Такой базар нынче, поди-ка, редко встретишь. Прошился через весь базар. К возам будто пробирался. Зима вроде. Розвальни. Народ в тулупах. Скотиной больше торгуют: коровами, лошадьми, овцами, верблюдами, даже ишаками. Обочь коновязи, прямо на снегу, гора каракуля. Черный, коричневый, белый, прямо белей снега каракуль. И возле каракуля мужчина притопывает. Ноги от мороза вроде зашлись. Одет прилично, на базар в лучшее старались одеться, девушки и женщины — те наряжались. На ногах фетровые бурки на кожаной подошве, в борчатке, она под вид тулупчиков, какие царские офицеры носили, на голове — лисий треух, рыжий-рыжий, сшибает на янтарь. Лицо умом прямо светится. И держит он обеими руками розовые цветы. Я таких не видел раньше. В уме откуда-то создалось: цветы женьшеня. Мне в Маньчжурии показывали корень женьшеня, о цветах его я слыхом не слыхал. Сроду цветов не покупал. Чё покупать, ежли вся моя судьба возле цветов? Токо на обдуве солнышко слизнуло снег — сразу сон-трава расцвела. Холодно, вот она и в серебристом меху. Счас цветы у нее токо голубые, а раньше и белые, и желтые. За сон-травой цветут горицветы, козлобородник, ветреницы, горный чеснок, ирисы, и поперли, поперли. От снега до снега цветы. А тут я ни с сего ни с того вдруг купил букет женьшеневых цветов и айда с базара. Шел-шел, вдруг втемяшилось: деньги не отдал. И сумление вроде: «Как же не отдал? Отдал». Прошел еще чуток: «Не отдал». Возвертаться. Очередища от возов до мясных прилавков! Чё-то, думаю, потребное привезли. Иду-иду впродоль очереди. Как-то на меня смотрят, не, не на меня, на цветы, вроде удивляются: зачем-де старику понадобились? Несу их с бережью. Глянутся мне, на душе аж славнецки. Наконец дошел до того мужчины. Он еще держит цветы женьшеня охапками. Веселый и вроде куда красивши стал. Да никто у него не покупает. Покупают рядом сам корень женьшеня. Покупают, дрожат прямо, не достанется будто, отберут будто. Я спрашиваю мужчину: «Деньги те отдал?» Кивнул треухом: «Де, вон». Я смотрю: пачки, пачки денег, в портфель не влезут. Больше в пачках тридцатки. Счас их нет. Красные они были. «Не в обиде?» — пытаю. «Не беспокойтесь, — отвечает. — Честь по чести!» — «А то, — говорю, — добавлю». — «Самый раз», — говорит и навеличивает меня Павлом Тарасычем. Я вроде уходить, а из очереди на меня таращатся: обалдел, мол, старик. Некоторые кривятся в усмешке. Который-то человек в длинном пальто из тонкого сукна — раньше такие польта назывались «дипломаты» — и сказал: «Спурил все до основания деньги и чего-то еще совестится». Я на это понедоумевал, с тем и поушел. Букет женьшеневый нес под бородой. Светло было в настроении. Токо-токо парнем бывало мне так славнецки. Ты все: просто да просто. Как счас-то просто? К чему с цветами, каких сроду не видел? Почему я один купил цветы, а очередь брала корень? Ну, брала бы и брала, дак нет, удивлялась по-недоброму, будто изгой я какой, чу́дик, лопух. К чему, а?