Сергей Антонов: В тихой станице

Проснулась Василиса Михайловна рано, но парень уже ушел. И только мокрый плащ его по-прежнему висел в сенях. Плащ был тяжелый, сшитый из такого же толстого брезента, из какого делают ведра, чтобы поить лошадей. Василиса Михайловна покачала головой и повесила сушить плащ на плетень. Из-за облачка поднималось солнце.

Дня через два пришел Никодим Павлович. Василиса Михайловна наизусть выучила его характер и по тому, что он ничего не принес, поняла, что гость не в духе. Сейчас начнет чаевничать, да примется наворачивать такие страхи, что и сам потом на улице станет оглядываться.

Никодим Павлович повесил фуражку на угол зеркала, загладил волосы набок, чтобы не видно было лысины, и, оглядевшись, заметил плащ. Василисе Михайловне пришлось рассказать про ночного посетителя.

Выслушав ее, Никодим Павлович загадочно покачал головой, подумал и стал примерять плащ. Поглядев, как он затягивается, Люда прыснула и убежала на кухню.

За чаем Никодим Павлович, против обыкновения, молчал и только вздыхал изредка и загадочно покачивал головой. Выпив стакан, поднял палец и сказал: «А плащ-то не зря оставлен», и попросил еще чая. Чуя недоброе, Василиса Михайловна смотрела, как он отхлебывает чай и поглядывает после каждого глотка, сколько осталось в стакане. Наконец Никодим Павлович напился, утер усы и проговорил:

— А вы задавались вопросом, Василиса Михайловна, почему он оставил плащ?

— Нет, — быстро ответила она. — А что?

Но он не сразу объяснял, о чем его просили, а обыкновенно заводил разговор в сторону, чтобы слушатели имели время поломать голову и убедиться, что до того, до чего дошел своим умом Никодим Павлович, им никогда не дойти. И поэтому он спросил помолчав:

— Спал-то этот полуношник у вас где?

— На диване.

— Не надо бы класть на диван. Сотрется обивка… Пружины согнутся…

— Да он не толстый, — заметила Люда, щуря глаза. — Если бы вас положить, тогда правда пружины поломались бы…

— А плащ оставлен не по забывчивости, а со значением, — продолжал Никодим Павлович, пропуская, по обыкновению, ее слова мимо ушей. — Вот он высмотрел, где что лежит, и пошел. А теперь нагрянет среди ночи, скажет, за одеждой пришел, и вы обязаны ему открыть. А с ним, может, еще двое или трое…

— Ну что уж вы говорите, — поежилась Василиса Михайловна.

— Живете вы на краю, крика вашего не слыхать.

Василиса Михайловна посмотрела в окна. Вечер был ясный, и на фоне светлого лунного неба неподвижно чернели ветви одиноких тополей, и черные тени, как нарисованные, лежали на дороге. Луна светила ярко, и во дворе, казалось, можно было читать газету. На улице послышались шаги. В дверь постучали.

— Ну вот. Я вам говорил, — сказал Никодим Павлович, встал и почему-то надел фуражку.

— Иди-ка ты, Люда, — торопливо заметила Василиса Михайловна, — скажи, чтобы днем приходил. Скажи, что спать ложимся…

— Сейчас я его пугну, — усмехнулась Люда и пошла в сени. Вскоре там послышался разговор, смех.

— Смотри-ка, пустила, — растерянно развела руками Василиса Михайловна. — Вовсе не слушается девка…

Вошел Владимир, на этот раз в пиджаке и без кепки.

— Хотите чайку? — спросила Люда, поглядывая то на Никодима Павловича, то на бабушку и едва сдерживая смех.

— Не откажусь, — Владимир сел напротив Никодима Павловича и стал рассказывать, что плащ был мокрый и его неохота было тащить с собой.

— Вы на строительстве? — спросил Никодим Павлович.

— На строительстве. Здесь через год кончим, в другие места поедем.

— Вон вы какой быстрый, — снисходительно усмехнулся Никодим Павлович. — В Новочеркасске собор с молитвой закладывали, и то два раза обваливался. Сто лет строили…

— У нас не обвалится, — перебил Владимир. — Нам некогда допускать такую роскошь. Здесь кончим, поедем на Волгу, а потом, может, на Обь или Енисей.

— Вон у тебя, батюшка, как складно все расписано, — не удержалась Василиса Михайловна. — Ты, я вижу, и правда далеко глядишь.

— Сильно далеко глядеть — зрение испортишь, — заметил Никодим Павлович.

— Кто за зрение боится, тому надо рыбий жир пить, — ответил Владимир. — Нам нельзя вперед не глядеть. Господь бог, когда мир сотворял, поторопился, накидал навалом горы, леса да пустыни. Без всякого порядка. А нам теперь приходится все по местам расставлять: море — на свое место, горы — на свое, как мебель в доме, чтобы уютнее было.

Никодим Павлович слушал, разглядывая полустертые цветочки на блюдцах, будто ему все давным-давно известно, и по лицу его было видно, что толку от таких разговоров он не видит никакого.