Виктор Финк: Иностранный легион

— Сержант, вы не туда попали. Мы не Легион. Мы восемнадцатый линейный. А Легион — это вправо возьмите, вон за лесочком.

Мы слушали с изумлением и восторгом, как весело врал Лум-Лум. Артиллерист поверил. Он удалился, продолжая ругаться. Когда он стал невидим за деревьями, все прыснули со смеху. Лум-Лум смеялся громче всех. Он катался по земле.

— Смотрите, парни! — кричал он. — Легионера тоже нельзя узнать, когда он голый! Я-то артиллериста узнал по ордену и нашивкам. Это именно он дал Самовару пинка! А он нас не узнал, потому что голый человек не легионер. Тут есть о чем подумать!..

Лум-Лум был в восторге Он лежал на спине и, высоко задрав ноги кверху, орал не своим голосом:

— Миллэ! Познакомься с моими родинками! Это может тебе пригодиться в жизни!

Платье было кое-как почищено, и все стали одеваться. Одевался и пленник. Тогда минута за минутой начала возникать странная натянутость. Серые штаны немца еще не так сильно отличались от наших, грязно-голубых. Но обувь была не как у нас — не ботинки на шнурках, а сапоги с голенищами. Потом немец надел куртку. Она у него была длиннее наших. Когда, застегнув шинель, он вскинул на голову каску, воцарилось неловкое молчание. При входе в канью его угрюмо пропустили вперед. Он забился в угол и молчал.

Все занялись приготовлениями ко сну. У пленного постели не было. Лум-Лум подбросил ему немного соломы. Немец подобострастно поблагодарил. Потом, когда улеглись, Бейлин предложил ему покурить. У немца был свой табак. Он протянул его Бейлину. Они поменялись табаком. Явился сержант Уркад. Он сделал перекличку, выставил у входа часового и сказал, что когда прибудет продовольствие, пленного отведут в обоз и сдадут конвоирам. С этим Уркад ушел. Немец лежал близко от меня.

— Поговори с ним, — попросил Лум-Лум, — Узнаем, как у них солдат живет.

Немец с готовностью вступил в беседу. Он сказал, что взят из запаса. Он очень боялся идти ночью в разведку. Его товарища, лежавшего в секрете, недавно убили. При этом ему воткнули его же штык в живот, а на штык надели французское кепи. Кроме того, с него содрали нашивки. Говорили, что это дело рук легионеров, что французскую позицию занимают легионеры и потому все боятся.

Лум-Лум, которому я переводил рассказ немца, громко расхохотался.

— Ерунда! — кричал он. — Враки! Таких вещей не бывает! Скажи ему, что это ерунда! Зачем легионеру немецкие нашивки? Что у нас, своих нет? Объясни ему, Самовар, поскорей, что во французской пехоте тоже выдают нашивки. Уж если чего иной раз не хватает, так кепи. Но в чужих нашивках мы не нуждаемся. Растолкуй ему, Самовар.

Колкость по адресу капрала освежила приятные воспоминания о том, как Лум-Лум его осрамил. Взвод веселился. А немец улыбался криво. Он спросил, почему все смеются. Я перевел ему слова Лум-Лума. У немца была грустная улыбка. Не зная, как себя держать, он сказал, что видит, насколько напрасны были его страхи: все здесь очень милые и симпатичные ребята.

Вскоре начали падать снаряды. Один упал поблизости от канцелярии.

— И бог един, — проворчал Кюнз.

Свалилось еще три снаряда.

— Три снаряда упало в кухню, но бог един, — отсчитал Кюнз.

Через полминуты упало еще два снаряда.

— Два снаряда упало возле отхожего места, но бог един, — продолжал отсчитывать Кюнз.

Эти первые снаряды оказались, подобно крупным каплям дождя, предвестниками ливня. Ливень разразился через минуту с необычайной силой.

— Погода портится! — заметил Лум-Лум. — Размоет дорогу.

Действительно, огонь был сосредоточен на дороге. Немцы, по-видимому, знали, что предстоит доставка провианта. Огонь лился на шоссе всю ночь, как тропический ливень. Под утро опять несколько снарядов упало на наш бивак.

К рассвету стало тихо. Мы выглянули наружу и увидели друг друга. Распухшие, землистого цвета лица, полубезумные глаза, дрожащие руки. Какая-то отрешенность всегда овладевала нами после таких ночей.

А день начинался счастливый и улыбающийся. Сквозь легкий утренний туман к нам спешило солнце.

Немец опять застрял. По приказанию капитана, он работал вместе с нами. Он рыл могилы, сваливал туда убитых, нарубил деревьев для заборчика вокруг уборных, починил кухню. Немец оказался трудолюбивым малым. Работа горела у него под руками, но сам он при этом сохранял какой-то виноватый вид.

Шла обычная жизнь роты, находящейся на отдыхе. Мы пили вино, чистили оружие, рассказывали всякие истории и резались в карты.

Пленник сидел в уголке и молча курил. Он обратил внимание на рваные башмаки Франши и вызвался починить их. Он был сапожник.