Григорий Ходжер: Амур широкий

— От одиночества, — высказался Холгитон, — и умрет он от одиночества.

Лошадь запрягли. Пиапон сел в тесную кошевку, посадил впереди мальчишку.

— Дед, попроси его переехать сюда, — сказал Ойта. — Он тебя, может, послушается. Место найдется и у меня и у Гары.

Пиапон тронул лошадь, и она затрусила по укатанной дороге, мальчишка восхищенно закричал, стегнул ее кнутом.

— Ты в каком классе учишься? — спросил Пиапон.

— В четвертом.

— Учительница довольна тобой? Не ругает?

— Не-ет.

Пиапон вспомнил свадьбу Кирки с Каролиной, как он готовил эту свадьбу. В Нярги впервые нанай женился на русской, и никто не знал, как справить свадьбу — по-нанайски или по-русски. Даже Холгитон был в затруднении. Свадьбу назначили на седьмое ноября.

— По-нанайски справим свадьбу, — требовала Каролина Федоровна.

— Ты русская, — возражала мать, и с ней согласились няргинцы; верно, зачем русской играть нанайскую свадьбу, которая, если соблюдать все законы, будет продолжаться многие месяцы. Однажды, когда в конторе вели об этом разговор, Холгитон молча снял телефонную трубку и начал крутить рычажок.

— Опять старый заиграл, не может он без этой игрушки жить, — засмеялись присутствующие.

К их удивлению, Холгитон попросил Троицкое и затребовал председателя райисполкома.

— Как, не может? Скажи, надо, скажи, старый Холгитон его просит, — кричал старик. — Аха, аха. Это ты, Богдан? Бачигоапу! Очень важное дело. Да, Кирка женится на учительнице. Как быть? Как вы там, в Ленинграде, женились, по-русски или по-нанайски? А? По-людски? Чего смеешься? Здесь люди голову ломают, а ты смеешься. А? Понял. Понял. Аха. Все. До свидания, поздравлю, поздравлю.

Холгитон повесил трубку и сказал:

— Комсомольскую свадьбу сыграем.

Легко сказать: «Комсомольскую свадьбу сыграем». А как ее сыграть? Какие обряды исполнять? Никто этого не знал, пришлось самим молодоженам придумывать эти обряды. Свадьба была веселая, такая веселая, что до сих пор няргинцы вспоминают ее.

— Но! Но! — стегал мальчишка лошадь.

Пиапон смотрел на приближавшуюся одинокую фанзу с тощим дымком, вьющимся из трубы, и думал: «Веселья столько в новой жизни, а он обрек себя на одиночество, ничего не слышит, не видит. Да и в молодости он был слепой и глухой, только о богатстве, мечтал, во сне видел себя торговцем». Привязав лошадь, он вошел в фанзу. После солнечного света в фанзе казалось темно, как ночью.

— Приехал? Не надеялся увидеть тебя, занятый ты человек, — раздался слабый голос Полокто. — Сюда подойди, не бойся, не прильнет моя болезнь к тебе.

Глаза Пиапона привыкли к полумраку, он подошел к нарам брата, сел и закурил.

— Что болит? — спросил он.

— Все болит: душа, сердце, голова. Скоро умру, жить не хочется. Зачем жить? Ничего у меня не осталось. Колхоз сыновей отобрал, комсомол — молодую жену… лошадь одну себе оставил, подохла.

«С этой лошадью умерла твоя мечта о богатстве, — подумал Пиапон. — Теперь ты на всех обижен».

— Скоро умру, не хороните меня, обрушьте на меня эту фанзу, тут и будет моя могила.

— Так хоронят прокаженных.

— Я для вас хуже прокаженного, думаете, я не знаю, о чем вы говорите там, в новом своем селе. Все знаю, все слышу, на расстоянии я стал теперь слышать. — Полокто сел, лихорадочно горевшими глазами уставился на брата. — Почему меня все время обижают? Тебя не обижают, а меня всю жизнь обижают. Ты был партизаном, я тоже был партизаном. Вот, гляди, зубы выбиты, рот разодран, это ранили на войне.

Пиапон удивленно смотрел на брата, пытаясь понять, всерьез тот говорит или бредит. Все в Нярги знали, что Полокто эту рану получил от нагайки колчаковца. Он перевозил белогвардейский груз и никогда не был партизаном.

— Я берданку еще отдал партизанам, порохом поделился. Вот. Тебе давали партизанский паек, а мне отказали. Тебя в большевики приняли, а меня не приняли. Тебе хорошо, придет этот коммунизм, ты в магазинах все даром, без денег брать будешь.

«Он бредит», — решил Пиапон.

— Тебе всюду почет, а мне что?

— Может, переедешь к детям, к внукам, они очень просят, — промолвил Пиапон.

— У меня нет сыновей, внуки есть, сыновей нет.

— Зачем ты позвал меня?

— Ты слышал, что я сказал? Позвал, чтобы это ты слышал. Все. Можешь вернуться в свое новое село.

С тяжелым сердцем возвратился Пиапон, встретившему его Ойте сказал:

— Отец твой обижен на весь белый свет и всех ненавидит. …В конторе стояло веселое оживление, и было так накурено, что через синий дым еле проглядывался дальний собеседник.